– Ты же не была у нее, – проговорил отец.
– Нет, – прошипела мать. – Я дала тебе слово!
О чем они?
– У кого? – спросила я.
– Ты очнулась, – сказала матушка с натянутой улыбкой и нотками страха в голосе. Тогда я посчитала, что ее огорчил мой обморок. Они всегда ее пугали.
Отец посмотрел на меня сверху.
– Одна из ее пациенток – еретичка. Я велел твоей матери прекратить к ней ходить.
Я нутром почуяла, что он лжет, но споры с ним никогда не доводили до добра.
– Как долго меня не было?
– Минуту, – ответил отец. – Может, две.
– Руки до сих пор деревянные, – сказала я, не в силах скрыть страх. Обычно за такое время к моим конечностям уже возвращалась чувствительность.
Мать притянула меня к себе, заставляя умолкнуть. Я вдохнула ее запах, умиротворяющие ароматы аниса и земли.
– Черт возьми, Хедда, – объявил отец. – Довольно нам делать по-твоему.
Мать оцепенела. Сколько я себя помню, она всегда искала для меня исцеления от этих обмороков. Отец годами предлагал отвезти меня в монастырь, но матушка отказывалась наотрез. Ее богиня обитает в предметах, в потаенных силах кореньев и листьев, говорила она мне, когда отца не было дома. Она приносила к хижину сотни средств от моего недуга: шипучие смеси, таинственные порошки, завернутые в горькие листья, густые отвары, обжигавшие мне горло.
Рассказывали, что моя бабушка, которой я почти не помнила, страдала от таких же припадков. Предположительно настолько ужасных, что она в детстве откусила себе кончик языка; однако под конец жизни ей удалось найти от них лекарство. К сожалению, матушка понятия не имела, что это за лекарство, потому что бабушка умерла до того, как я впервые потеряла сознание. С тех пор мы с матерью искали это средство. Будучи повитухой, она знала всех местных лекарей. До возведения стены мы ходили к знахаркам и травникам, к чародеям, говорившим на древних языках, к алхимикам, пытавшимся превращать свинец в золото. Их снадобья были ужасны на вкус, но порой на месяц избавляли меня от припадков. Мы никогда прежде не обращались к святым целителям.
Я ненавидела пустоту, которую чувствовала в церкви отца, когда он тащил меня на службу, тайные же ритуалы матери действительно заставляли меня что-то ощущать. Но в тот день, пока родители ругались, мне пришло в голову, что ученые мужи в монастыре могли бы подарить мне освобождение, которое не способны дать матушкины целители.
Ночью родители спорили долгими часами, и раскаленные добела слова звучали так громко, что я все слышала. Отец без конца твердил о демоне, который, по его разумению, в меня вселился, и об угрозе, которую тот представляет для нашего существования, и об избиении камнями, которое меня ждет за любую провинность. Мать отвечала, что припадки у ее рода в крови, так почему же он считает, что это одержимость? И напоминала, что после всего, от чего она отказалась, он обещал не отнимать у нее ответственности за одно это дело.
Но следующим утром она разбудила меня, побежденная. Мы стали собираться в монастырь. Мое стремление опробовать что-то новое казалось мне самой предательским. Я постаралась скрыть его ради нее.
Когда мы подошли к причалу за нашей хижиной, едва рассветало. Мы столкнули лодку в озеро, и дозорный на башне узнал моего отца и помахал нам над стеной. Нашу лодку качало на воде, отец пел псалом:
Он греб через озеро, огибая северный берег, где деревья окутывала мгла, которую жрецы называли «нечестивой».
– Божьи зубы, – вздохнула матушка, – сколько раз мне тебе повторять? Туман не причинит нам вреда. Я выросла в этих лесах!
Она никогда и ни в чем не соглашалась со священниками.
Вытащив лодку на берег спустя час, мы подошли к каменной стене, окружавшей монастырь. Добрый с виду монах – пожилой и худой, с длинной белой бородой и усами – отпер ворота. Стоя между нами и монастырем и почесывая над вырезом своей туники, он выслушал рассказ отца о том, зачем мы пришли. Я не могла не заметить блох, которых он все давил пальцами, пока отец говорил о моих припадках. Почему бы ему не раскидать по полу мелиссу, удивилась я, или не обтереть кожу душистой рутой?
Матушка, должно быть, задалась тем же вопросом.
– У вас нет огорода с травами?
Монах покачал головой, объяснил, что их садовник умер прошлой зимой, и кивком попросил отца закончить описание моих обмороков.
– На нее снисходит что-то противоестественное, – сказал тот монаху, повышая голос. – Потом она впадает в своего рода помрачение.