Тогда-то он и сбежал – в чем был, имея при себе только бумажник. Утренний поезд увозил его на север, в Сиэтл. Он был уверен, что его задержат. Как только Бриджит объявят в розыск, связать между собой одновременное исчезновение их обоих не составит труда. Полиция захочет задать ему несколько вопросов, тут-то и начнут его разыскивать. Но в этом Гектор ошибся – как и во всем прочем. Если кого-то и собирались объявить в розыск, так это его; исчезновения Бриджит никто и не заметил. У нее не было ни места работы, ни постоянного адреса. Поскольку до конца недели она так и не появилась в гостинице «Фицуильям-Армз», что в центре Лос-Анджелеса, портье распорядился снести ее вещи в подвал, а в ее комнату вселил нового постояльца. Собственно, в этом не было ничего необычного. Люди исчезали сплошь и рядом. Не сохранять же за ней номер бесплатно, когда есть желающие его занять. Даже если бы портье вдруг проявил озабоченность и позвонил в полицию, все равно это ни к чему бы не привело. Бриджит зарегистрировалась под вымышленным именем. Как прикажете искать того, кого нет в природе?
Спустя два месяца ее отец позвонил из Спокана в Лос-Анджелес детективу Рейнолдсу; последний взялся за это дело и вел его до выхода на пенсию в 1936-м. А еще через двадцать четыре года бульдозерист, углублявший котлован под новый жилой комплекс в Сими-Хиллс, наткнулся на останки мисс О'Фаллон. Они были отправлены в лабораторию судебно-медицинской экспертизы города Лос-Анджелеса, но к тому времени бумаги Рейнолдса давно пылились в архивах, и идентифицировать останки не представлялось возможным.
Альма знала все это, потому что дала себе труд узнать. О месте погребения ей сказал Гектор, а застройщики, с которыми ей удалось поговорить в начале восьмидесятых, факт обнаружения останков подтвердили.
К тому времени Долорес Сент-Джон давно уже не было на свете. После исчезновения Гектора она вернулась в родительский дом в Уичиту, штат Канзас, где сделала короткое заявление для прессы, после чего зажила совершенной затворницей. Через полтора года она вышла замуж за местного банкира Джорджа Т. Бринкерхоффа. У них родились дети, Уилла и Джордж-младший. В ноябре 1934-го, когда старшему ребенку еще не было трех, Сент-Джон как-то вечером, в сильный дождь, возвращаясь на машине домой, потеряла управление и врезалась в телеграфный столб. Осколки лобового стекла перерезали ей сонную артерию. Согласно протоколу вскрытия, она умерла от потери крови, не приходя в сознание.
Два года спустя Бринкерхофф снова женился. В 1983-м, когда Альма попросила его в письме об интервью, его вдова сообщила, что он умер прошлой осенью от почечной недостаточности. Зато дети были живы, и Альма разыскала их обоих – одного в Далласе, Техас, другого в Орландо, Флорида. Но что нового могли они ей сообщить? Они были совсем маленькими, когда их мать погибла. В сущности, они знали ее только по фотографиям.
В здание вокзала Гектор вошел утром пятнадцатого января – уже без своих усиков. Он замаскировался, убрав самую характерную деталь. С помощью простого вычитания он изменил свое лицо почти до неузнаваемости. Конечно, его глаза и брови, его лоб и гладко зачесанные назад волосы тоже о чем-то сказали бы его зрителям, но вскоре после того, как он купил билет, и эта проблема была решена. А попутно, по словам Альмы, он еще успел обзавестись новым именем.
До отправления поезда на Сиэтл в 9.21 оставался час. Чтобы убить время, Гектор решил выпить чашку кофе в привокзальном ресторане, но стоило ему только сесть за стойку и вдохнуть запахи жареного бекона и яиц, как на него накатила волна тошноты. Через минуту он уже стоял на четвереньках перед унитазом, и его выворачивало наизнанку. Жидкая зелень вперемешку с непереваренными коричневатыми кусочками. Спазматическое освобождение от стыда, страха и отвращения. Когда приступ закончился, он еще долго лежал на полу, пытаясь отдышаться. Голова его упиралась в заднюю стену, и под этим углом он увидел то, что при любом другом положении тела осталось бы незамеченным. За коленом трубы, прямо позади бачка, кто-то оставил кепку. Гектор извлек ее оттуда. Это была прочно сделанная рабочая кепка из твида, с коротким козырьком – она мало чем отличалась от той, которую он сам носил по приезде в Америку. Он вывернул ее наизнанку, чтобы проверить, нет ли внутри грязи или какой-то гадости, что помешало бы ее надеть. Тут-то он и прочитал имя владельца, выведенное чернилами по кожаному ободку в районе затылка: Герман Лёссер. Хорошее имя, подумал Гектор, пожалуй, даже отличное имя и уж во всяком случае не хуже любого другого. Сам он кто, герр Манн, правильно? А будет Герман, то есть, сменив личину, в сущности останется самим собой. Это было важно: избавиться от своей персоны в глазах окружающих, но самому всегда помнить, кто ты есть. Не потому, что он хотел об этом помнить, а потому, что очень уж хотелось об этом забыть.
Герман Лёссер. Одни будут произносить это как Лессер, другие как Лузер*.[9] Что так, что этак, он заполучил имя, которое заслуживал.
Кепка оказалась в самый раз. Сидела как влитая. Он без труда надвинул ее на глаза, чтобы спрятать их пронзительную ясность и характерный изгиб бровей. За вычитанием последовало сложение: Гектор минус усики, Гектор плюс кепка. Эти два действия превратили его в ноль. Он вышел из туалета, похожий на всех и ни на кого в отдельности. Воистину – мистер Никто.
В Сиэтле он прожил шесть месяцев, затем год в Портленде, и снова вернулся на север, в штат Вашингтон, где и оставался до весны тридцать первого. Поначалу им двигал обычный страх. Он спасал свою жизнь, и в первые недели его чувства ничем не отличались от инстинкта животных: сегодня его не изловили – значит, день прошел удачно. Он регулярно прочитывал газеты, отслеживая все повороты в своем деле, пытаясь уловить, насколько полиция близка к разгадке. Его озадачивало, чтобы не сказать потрясало, что никто даже не попытался понять его, Гектора, мотивы. Хант был периферийной фигурой, однако каждая статья начиналась и заканчивалась этим именем: биржевые махинации, дутые инвестиции, голливудский шоу-бизнес во всей своей неприглядной красе. Бриджит даже не упоминалась, а что касается Долорес, то с ней удосужились поговорить лишь раз, и то после ее переезда в Канзас. С каждым днем давление ослабевало, и, когда прошел месяц, а никаких прорывов в расследовании так и не появилось, да и статей на эту тему поубавилось, панические настроения Гектора понемногу стали проходить. Его никто ни в чем не подозревал. При желании он мог вернуться. Приехать поездом в Лос-Анджелес и продолжить жизнь с того момента, когда он сам ее оборвал.
Но никуда Гектор не поехал. Больше всего на свете он хотел бы сейчас сидеть вместе с Блаустайном на крыльце своего дома на Норт-Орэнж-драйв, потягивать ледяной чай и вносить завершающие штрихи в их сценарий «Точка, тире». Снимать кино – значит жить как в лихорадке. Более тяжелой, более выматывающей работы пока не придумали, но чем сложнее приходилось Гектору, тем радостнее ему работалось. Он осваивал эту кухню, медленно постигал тонкости профессии и со временем, нет сомнения, стал бы одним из лучших. Не в этом ли состояло его заветное желание: хорошо делать свое дело. Да, этого он желал больше всего, и потому именно это заказано ему раз и навсегда. Довести ни в чем не повинную девушку до сумасшествия, обрюхатить, закопать в землю – невозможно после всего этого жить так, будто ничего не случилось. Человек, все это совершивший, заслуживает наказания. Если не общество – он сам себя накажет.
Он снял комнату в пансионе неподалеку от Щучьего рынка, и, когда закончились последние деньги, нанялся подсобным рабочим к местному рыбному торговцу. Он поднимался в четыре утра, разгружал в предрассветном тумане грузовые машины, таскал корзины и клети, а от промозглого холода, которым тянуло от Пьюджет-Саунд[10], деревенели пальцы и пробирало до костей. После короткого перекура он раскладывал крабов и устриц в поддонах, наполненных колотым льдом, а часть устриц расфасовывал в бумажные пакеты. В свободное от работы время Герман Лессер читал книги из публичной библиотеки и вел дневник, в разговоры же вступал только по необходимости. Цель, по словам Альмы, заключалась в том, чтобы извиваться, как червяк на крючке, поджаривать себя на угольях, делать свою жизнь почти непереносимой. Когда он освоился и работа на рыбном рынке показалась ему слишком легкой, он перебрался в Портленд и устроился ночным сторожем на бондарный завод. После базарного шума и гама – мысли в тишине замкнутого пространства. В его поступках, объяснила мне Альма, отсутствовала система. Его покаяние было живым процессом, и епитимья, которую он на себя налагал, зависела от того, какие, по его мнению, грехи он на данный момент совершил. Он страстно желал компании, близости с женщиной, полноценного общения – и поэтому затворялся по ночам в четырех стенах обезлюдевшего здания, чтобы постичь премудрость отречения от всего мирского.