Столкнувшись с почти неприкрытым сопротивлением, епископ наложил суровое наказание на зачинщиц и даже отказал пяти наиболее согрешившим сестрам в причастии. Они же отомстили ему тем, что попросили своих родственников вынести дело на audiencia[31] в Лиме. Те повиновались, и высокий суд и даже сам король унизили епископа. Монахини Святой Каталины отстояли свое право на самоуправление без его вмешательства.
После этого епископ Чавес де ла Роза, сконфуженный и пристыженный, оставил монастырь в покое.
Доктор Санто Альдобрандини
Я не знал своих родителей. Монахини сказали мне, что я — дитя порока, блуда и бесчестья. Какое-то время я даже думал, что Блуд — это имя моей матери, а Бесчестье — моего отца. Но потом из меня выбили и эти глупые представления.
Мне часто говорили, как мне повезло, что я стал сиротой в приюте в Венеции, а не язычником-младенцем, брошенным где-нибудь на склоне горы в безбожной глуши. Впрочем, довольно часто, когда мне бывало совсем плохо, я склонен был не соглашаться с этим утверждением.
К тому времени, как мне исполнилось восемь, кожа на моей спине покрылась бесчисленными рубцами от порки. Противоположная сторона моего тела оставалась вогнутой — я никогда не ел досыта. Но у меня были острый глаз и ясный ум, весьма интересовавшиеся устройством и работой человеческого тела, зато к тому, что монахини именовали «душой», меня не влекло совершенно. Потому что, насколько я мог судить, именно мою живую душу они пытались запороть до бесчувствия.
А вот человеческое тело — это нечто, доложу я вам! И оно заслуживало самого серьезного внимания. Лежа по ночам в кровати, я вслушивался в шум крови в моих жилах, пробирающейся в самые дальние уголки моего организма. Я проводил гнетущий анализ какофонии кашля, издаваемого другими детьми в общей спальне. Скоро я научился различать, какой кашель пройдет сам и какой завершится тем, что бедного ребенка с головой накроют одеялом и прочтут короткую отходную молитву, отправляя его к загробной жизни.
Но более всего мне нравилась кожа. Стоило у кого-нибудь появиться язве или сыпи, как я оказывался тут как тут. Вы можете назвать это жалостью — но кто я был такой, чтобы жалеть кого-либо? Для меня это были сродни влечению. Монахини сделали все возможное, чтобы ожесточить мое сердце, тем не менее оно послушно раскрывалось навстречу каждому бедному созданию, чья кожа проявляла симптомы болезни. И так остается по сей день. Я и сейчас способен пойти по улице вслед за незнакомцем, чтобы всунуть в его или ее ладонь бальзам или мазь: то, что требуется для излечения сыпи или лишаев.
Еще будучи совсем мальчишкой, я научился бороться с кожными заболеваниями. Я мог составить мазь из самых скудных ингредиентов, собранных по углам в монастыре, и тайком нанести ее на пораженный участок, а потом забинтовать лоскутом материи, оторванным от собственной рубашки. Меня нещадно били за то, что я портил свою одежду, зато мои маленькие пациенты выздоравливали; они приводили ко мне новых больных с доселе неизвестными мне болезнями. Я не знал, как они называются, зато мне было известно, как их лечить; такое ощущение, что это знание приходило ко мне инстинктивно, если только болезнь не оказывалась черной оспой. Когда ее подхватил Томмазо из нашей спальни, мне только и оставалось, что сидеть рядом, держа его за руку, пока он не умер. Я так крепко сжимал его руку, что она совсем побелела, когда меня наконец оторвали от него.
В монастыре приходилось вести себя скрытно: заяви я о том, что хочу стать врачом, как на мою голову обрушились бы новые наказания за подобное нахальство. Последовали бы саркастические вопросы насчет того, кто будет платить за обучение бездомного сироты. Поэтому в классной комнате я не поднимал голову, старался ничем не выделяться и никогда не писал на своей маленькой грифельной доске всего, чему научился.
Едва овладев грамотой, я повадился шастать в лазарет при монастыре. Я подружился со старенькой монахиней, которая там работала. Она уже плохо видела и потому позволяла мне читать для нее аптекарские рецепты. Прочитав, я старался запомнить каждый из них. И каждый день я воровал понемножку сахара или соли. Так мне удалось выжить, тогда как многие мои товарищи по несчастью умерли. Иногда я опускал пригоршню трав в карман и толок в ступке микстуру для больного ребенка. В конце концов я перестал обращать внимание на рецепты монахини-аптекарши, потому что знал лучше ее, что спасает, а что губит воспитанников монастыря, среди которых, помимо детей-сирот, встречались и падшие женщины.