Следующий, 1805 год, я запомню надолго – во-первых, потому, что меня вызвали лечить гноящиеся раны некоего Маттео Казаля, сумасшедшего, попытавшегося распять себя.
И, во-вторых, потому что именно в этом году я впервые встретился лицом к лицу с юной Марчеллой Фазан.
Джанни дель Бокколе
У меня прямо кишки скручивались в дугу, когда я видел, как этот ублюдок братец нежно ласкает свою пушку. С оружием в руке он превращался совсем в другого человека – у него появлялась цель, зато душа напрочь покинула его тело. Он задумал нечто очень дурное, и мы все понимали это.
Как ни горестно признавать, но письмо, которое я написал с такими мучениями, не возымело никакого действия. Мой старый хозяин, мастер Фернандо Фазан, в конце концов ненадолго воротился из Перу, но ни разу не упомянул о нем. Может статься, мое письмо попросту затерялось в пути? Или же мой почерк оказался нечитабельным? Не исключено, что он вовсе не поверил мне и не обратил на него внимания. Или просто не захотел поверить? Он обращался со мной с прежней добротой, как в старые времена, правда, став чуточку печальнее и рассеяннее, чем раньше. Мой старый хозяин явно пал духом. Очевидно, сердце у него болело или, как шептались слуги, находилось в другом месте.
Но, где бы ни находилось его сердце, на сына он тоже не смотрел. И не предпринял никаких шагов. Не взял его за шкирку и не встряхнул, дабы вселить в него хоть капельку страха Божьего.
Мы попытались открыть ему глаза на маленькую дочку, но не всегда были рядом. Когда семейство выезжало в деревню, на виллу в Бренте, там их ждали местные сельские слуги. Они были ленивыми и неповоротливыми, эти тупицы, к тому же ничего не знали.
Представляете, что они удумали, дабы уладить ее маленькую неприятность? Мне рассказали об этом уже после того, как… Они дали ей лисью мазь, вот что. Деревенское лекарство, бабьи выдумки, для женских внутренних болезней, если так можно сказать. Можно не сомневаться, что Марчелла, не желая обидеть этих простаков, улыбнулась и сказала «спасибо», когда служанка принялась намазывать ее снадобьем, сваренным из жира и костей лисицы, с добавлением прогорклого масла и смолы. Марчелла, разумеется, позволила нанести это варево на свои женские части и даже не поморщилась от жуткого запаха, чтобы не расстроить девчонку. Вот такая она была, наша Марчелла. Конечно, может, она и сама втайне надеялась, что это средство поможет ей, потому как в те дни наша девочка еще хотела верить в лучшее.
Лисья мазь! Проклятые извращенцы, а ведь от них одно и требовалось – не оставлять ее ни на минуту, только и всего.
Где, будь они все прокляты, их черти носили, эту тупую деревенщину, когда он все-таки добрался до нее?
– Ну-ка, говори, – потребовал я от деревенского лакея, когда тот попался мне на глаза, – не то я волью тебе в глотку перуанскую настойку. Она похожа на китайское масло, только жжется намного больнее.
Не дай бог, чтобы с вами случилось нечто подобное, вот что я вам скажу.
Мингуилло Фазан
Мы, венецианцы, оставили своим последним по счету правителям, австрийцам, одну задачу, которая наверняка пришлась по душе этим борцам за рациональную целесообразность, – как превратить нашу великую Республику в заштатную область.
Канительный и требующий кропотливой проработки вопрос управления был изъят из наших белых рук и передан в испятнанные чернилами пальцы мелких чиновников, которые чувствовали себя как рыба в воде в крючкотворстве и многообразии мелких формуляров и статутов. Мы же лишь пожали плечами и продолжали заниматься своими делами, то есть развлекались дальше. Мы уже привыкли к тому, что стыдимся самих себя. Сидя в теплой ванне собственных испражнений, мы перестали чувствовать неприятный запах своего позора.
Желтая лихорадка отступила. Мой отец вернулся из Арекипы, в легкой форме переболев черной оспой. Он испробовал на себе одну из этих новомодных вакцин. Но, вместо того чтобы передать ему привет и уйти, болезнь задержалась, правда ненадолго. Он постарел и ослаб. И, напротив, я ощущал прилив жизненных сил всякий раз, когда видел его сгорбленную фигуру у шлюзовых ворот, ведущих к берегу.
Он ни разу не упомянул о своем письме, том самом, в котором приказывал матери отдать меня хирургам на растерзание, чтобы они осмотрели мои мозги и исследовали кровь на предмет спор безумия. Впрочем, при всем желании он не мог заподозрить, что с ним случилось на самом деле: многие письма попросту терялись или приходили в нечитабельном состоянии после карантинной их обработки уксусом или дымом. Если он и говорил о нем с матерью, то, очевидно, в таком месте, где я не мог их подслушать. В любом случае, я был уверен, что она яростно воспротивилась бы подобной перспективе. Папаша умотал бы обратно в свою Южную Америку, а она осталась бы здесь, хлебнув позора за сына, запертого где-нибудь на чердаке или на острове Сан-Серволо для душевнобольных. Ее дражайшая подруга графиня Фоскарини никогда бы не позволила ей забыть об этом.