— Если кто-то подходил к парадной, он летел обратно на кухню за своей челюстью. Прибегал, пыхтя и отдуваясь, рукой схватившись за пузо. Он носил рубашку без воротничка и запонки, любил ходить с короткими рукавами и в этой своей старой серой вязаной жилетке, — я остановился. Белое дерево потемнело и вспыхнуло. — С возрастом он стал меньше морочиться из-за своих зубов, — добавил я с улыбкой. — Он незаметно совал их в рот прямо перед гостем, будто случайно вспомнил про них и не хотел показаться невежливым. Возможно, он более не нуждался в обороне.
— Он к тому времени сдался. — произнесла Фэй. Она смотрела прямо в огонь.
Секунду мы помолчали. Я чувствовал, мне стоит продолжать. Я сказал:
— Я расскажу вам одну вещь…
Остальные заулыбались. Фэй прикоснулась кончиками пальцев к тыльной стороне моей руки. Помню, я заметил, что у нее внушительные зазоры между зубами.
— Это не по правде было, — начал я. — Это я где-то читал, про одного бушмена, он жилу реки. Он хотел выследить каких-то бушменов и отправился в место под названием Серонго, на болота. Однажды он заметил мельком, как один бушмен плывет на лодке, и попросил своего главного носильщика поговорить с ним и попросить отвести их в свое племя. Носильщик ответил ему, что знает этого бушмена уже тридцать лет, что он живет один на термитнике посреди болота, а еще вдобавок он глухонемой.
Остальные поглядели на меня. Я вытянул сцепленные ладони вперед и уставился на большие пальцы. На костяшках и под ногтями была грязь.
Мы все молчали.
— Необходимо отступить первому, — рискнул я, — но это должно быть началом…
Я почувствовал двусмысленность, что-то не вполне истинное, и перестал говорить.
— Продолжай, — через секунду попросил Том.
Но какая-то натянутость прозвучала в его словах, прилипнув к ним словно морская уточка к корпусу корабля, растущее препятствие. Я покачал головой, закрыл глаза.
Снова мы сидели молча. Дым от горящего дерева поднимался в сторону трубы, часть его попадала в комнату, а там липла к низкому потолку.
— Кто-нибудь хочет сходить на улицу? — спросила Фэй.
Когда никто из нас не ответил, она пошевелилась, сильнее закутываясь в свою теплую шубу.
— Холодно на улице, очень уж холодно. — проговорила она.
Я сидел, съежившись, с закрытыми глазами, подбородок глубоко спрятался в высоком шерстяном воротнике. На ум пришла фраза «ex nihilo nihil fit[4]». Мне казалось, ничего уже не начнётся, никогда.
Том Тир, за секунду до этого переместившись на табуретку у камина, откинулся спиной на стену, и его мягкие черные ресницы шевелились как сгусток копошащихся насекомых на глазах. Его лицо напоминало дым и пепел, разбомблённый город. Со стороны казалось, что оно неподвижно.
В комнате стояла кровать: низкая двуспальная кровать, застеленная тремя грязными серыми армейскими одеялами. На стене между двумя квадратными окнами — штор на них не было, и по ночам четыре стекла в каждом их них, отливали черным глянцем — висит потускневшая гравюра без рамки. Один её угол отстает от стены, там, где отошёл скотч. На двух других стенах — похожие гравюры, обе косо прилеплены, а одна надорвана в углу. На четвертой стене — неумелый карандашный набросок каких-то деревьев и женский портрет акварелью, мутный и розовый, сделанный на писчей бумаге. Работа подруги Тома Тира. Автопортрет. Временами он заговаривает о ней. Всегда в туманных выражениях. Она слезает в какой-то из загородных лечебниц. Еще один предмет мебели, не считая дивана без спинки и табурета, на котором сидит Том, это чертежный стол, который можно повернуть на шарнирах под любым углом. За ним Том Тир будет работать, если когда-нибудь станет архитектором. В настоящий момент стол установлен в горизонтальное положение, на нём стоят часы, неработающая электрическая лампа, горящая свеча, радиоприёмник с пластмассовым ящичком, в который встроены еще одни часы. И те и другие показывают двадцать пять минут девятого. Больше на столе ничего нет, кроме баяна, стакана с водой и ложки.
Мы вмазывались час назад. Весь героин проширяли.
Каждый из нас сознавал, насколько хорошо чувствуют себя остальные. От жара дров в камине щёки пылают. На наших лицах лоск и невозмутимость.
— Мне и с этим делом плохо, и без него тоже, — говорила до этого Фэй, тыча себя в тыльную сторону ладони — плоть там у нее тонкая и похожа на воск — в поисках подходящей вены. С третьей попытки вена нашлась, и кровь поднялась по игле в капельницу, мелькнула томно-красным языком в бесцветном растворе.