— Господи, — вдруг произнесла Фэй, — я б еще раз вмазалась.
— Это заразно. — предупредил я.
— Я завтра нарою лаве, — продолжала Фэй, — Джо, ты не стрельнёшь у Мойры центов десять? Я завтра смогу отдать. Завтра я еду в центр.
— Без мазы. Мы почти не разговариваем.
— А где твоя лодка? — спросил Том.
— Причал 72.
— Нам бы центов десять одолжить, — сказала Фэй. — Ведь можно хоть у кого-нибудь занять.
— Ты ж его вчера ограбила, — напомнил Том. — Почему бы тебе не сходить на улицу кого-нибудь снять?
— А ты думаешь, я не смогла бы?
Фэй уже за сорок, и с её меланхолическим выражением лица сложно заинтересовать сутенера… На такую покусится только Дракула. С тех пор, как она вернулась из Лексингтона (во второй раз), её подсадка сама собой усилилась. Изо дня в день я следил, как ее пути к отступлению отрезаются, и знал, скажи я ей: «Фэй, у тебя все меньше путей к отступлению», — она бы ответила, что понимает и что собирается завтра слезать. Ответ совершенно обоснованный для джанки. Фэй могла говорить о том, что собирается завтра слезать, никоим образом себя не компрометируя. На приходе она находилась в цитадели, и когда подобные суждения приходят на ум, они очевидны, совершенно незначимы, не соотносятся с ее эмоциональной жизнью. Она была цельной натурой. При разговоре с Фэй складывалось впечатление, что говоришь с секретарём её личного секретаря. Вопрос подсадки для нее не стоит. Это ее религия, а она единственная прихожанка. Это часто говорят про Фэй. Достучаться до нее становится все сложнее и сложнее. Не потому, что она не отвечает. Просто создается впечатление, что разговариваешь по телефону с секретаршей, а не с самой Фэй, и она, конечно же, не чувствует, что связана с чем-либо из того, о чём условлено между тобой и кем-то, кто отвечает.
— Да, детка, — говорит Фэй. Что означает «нет» или «может быть», или даже «да». Способ говорить отсутствует. Нет более систематического нигилизма, чем нигилизм джанки в Америке.
В те месяцы я часто ощущал себя безумным рыбаком, который нелепо старается подсечь ту единственную рыбу, которую я надеялся поймать всю жизнь. Не возьмусь утверждать, чувствует ли Фэй, что она свою рыбу упустила. По-моему, нет. Её движения это движения жёлтого хорька. В её осторожности всегда присутствует гибкость. Когда она наносит удар, она ударяет стремительно, одними зубами; она сотрет в порошок любого, когда она в отчаянии. Ее знали все в Виллидже, но она снова и снова возвращается в свою нору, целая и невредимая. Неважно, в какую нору. Под героином человек легко привыкает к любому новому ареалу. Можно жить на пороге, на чужом диване или кровати, или на полу, постоянно перемещаясь и время от времени возвращаясь в знакомые места. Фэй, у которой нет ничего своего кроме рюкзака со шмотьём, подстегиваемая своей жуткой страстью, более, чем кто-либо другой, является серым приведением этого района. Она всегда может затариться, и она стёрла в порошок всех. Она вызывает ужас, омерзение, негодование, невыразимый страх. Она копается в грязи чужих душ, она незваная гостья, что-то типа Флоренс Найтингейл подонков, она всегда на борту, со своим баяном и пакетиком героина. Она по ту сторону правды и лжи. Когда я думаю о ней, я думаю о её мягкой жёлтой, как у мопса, морде и фиолетовых кистях рук.
— Ни к чему, — сказал я, — нет уже никого. Нет смысла мозги себе компостировать.
— Мне б только во вкус войти. — ответила Фэй.
— У тебя какие планы, Джо? — спросил Том.
— Возвращаюсь на баржу. Может, рано утром придётся отчаливать. После восьми в любое время.
— Я прогуляюсь с тобой до Шеридан-Сквер, — объявил Том — Думаю там немного пошариться. Может чего добуду.
— А ты, Фэй?
— Я — нет. Я останусь. Слушай, Том, если получится чего взять, принеси с собой, ладно? Я завтра в город. Надо бы в магазине пальто нормальное притырить.
— Не попадись, — пожелал я. — Почему бы тебе не сплавить кой-чего из твоей скульптуры тому типу, который интересовался?
— Я собираюсь, но мне же надо во что-то одеваться. Так я ходить не могу. И мне хорошо бы вмазаться перед выходом.