Пока я там сидел (запоздалое воспоминание), я заметил, что кто-то вырезал женский торс, глубокими линиями в деревянной двери. Величиной с жирную сардину. Туалетной бумаги не было. Я воспользовался сложенной страницей из «Ивнинг Ньюс», часть которой аккуратно оторвал от половины, которая промокла. Причем здорово промокла, пыль налипла. Её запихнули за трубу под бачком. Чернила по текли. Я почувствовал необходимость прочесть написанное на развороте мокрых листков. Когда я их раскрыл, не нашел ничего интересного. Известного актёра собрались женить. Газета была более чем шестинедельной давности. Я вспомнил, что несколькими днями раньше читал, что он умер. Не помню, осталась ли у него вдова.
Я выпил стаканчик виски в баре и отчалил. Первоначальный импульс отыскать его оставил меня. Улица была пустынна, газон тоже. По дороге домой я спрашивал у себя с чего я начал его преследовать. В фактах, информации я не нуждался. Самообманом, с момента как засёк тень, не занимался, хотя в целях самозащиты, мог бы изобразить удивление, выискивать безопасность в постановке проблемы. Сейчас я могу понять, даже тогда меня вело любопытство. Даже теперь я жертва своего же поведения: каждый факт, который я припоминаю, из множества фактов, из которых, более или менее непрерывно, я создаю данный документ, есть акт воспоминания, отобранные истории, а я вдобавок действую от имени того, что было не упомянуто, отвергнуто. Таким образом, я должен остановиться, осмотреться, сосредоточиться на своем действительном состоянии. Моё любопытство было привнесением значения. Я знаю что это такое, когда тебя переполняет коварное женское вожделение, которое по ту сторону слов. Оно мистически запутывает меня и необязательно с мужчиной, хотя отчасти такая возможность присутствовала, но с тем, что скрывается за его действиями.
Он был одет как рабочий. Кепка, бесформенный пиджак, пузырящиеся на коленях штаны. Он мог оказаться мусорщиком или разносчиком угля, или безработным. Его тень в свете шипящей газовой лампы падает по диагонали на лужайку, подобно гигантскому пальцу в тоннеле. Когда я шел параллельно его тени, я покосился на лужайку и, увидев его, затаил дыхание. Клапан медленно открылся. Лёгкая похоть в области живота заставила меня почувствовать холод в остальных частях тела. Я ощутил на лице порыв холодного ночного ветра, когда меня стали одолевать сомнения. Это случилось из-за того, как он стоял, слегка покачиваясь, наполовину скрытый. И как раз тогда я подумал про его пах и козлиное зловоние в чистом ночном воздухе степей Тартара, о волосках на его животе и о струе мочи из его тупоконечного члена, струящейся широким дымящимся полотном по стене, её геометрической точности, растапливающей снег у носков его больших ботинок. Если б у меня хватило духу, я бы мог подойти к нему там и тогда, а не преследовать его до бара, но в моей неуверенности отсутствовала кинетическая энергия. Она легла на меня бессилием, наполняя до пресыщения, превращая ноги в свинец. Это моя трусость поколебала меня. Второе открытие, желание, явилось отсутствием шока. Всё же, сопровождаемый ощущением нелепости, я обнаружил, что начал преследование, когда он отшатнулся назад, на полный обзор, и прошёл мимо меня в конце тоннеля, где я стоял. Выдумал ли я серебряную вспышку? Наделил его несуществующей бритвой. Затачивание лезвия. Когда у меня не получилось отыскать его в баре, и после того, как я проверил свои навыки на торсе на деревянной двери, я возвратился на лужайку и прошел через тоннель к свету. Горящая газовая лампа вызывала воспоминания о переживании, но слабые, элемент предчувствия отсутствовал. На лужайке я посмотрел через стену на окна тёмных жилых домов, расположенных выше. Бледный свет то там, то сям, мелькал из-за занавесок. Над крышами небо было оттенка темнеющего индиго, разбавленного облачностью. Я подумал: в такую ночь все оборотни перебираются за кордон и «скорые помощи» смерти свирепствуют на улицах. Я пнул снег, покрывающий булыжники. У меня окоченели ноги. Я пошёл домой с ощущением поражения, уже в то время слишком хорошо знакомым, чтобы легко отмахнуться от него. И потом, когда я зашел в квартиру, где Мойра в своих сережках-капельках ждала, надеялась, на пороге своих дневных размышлений, а я мрачно продефилировал мимо нее, даже не поприветствовав.
Мойра сидела напротив меня. Это было до нашего развода и до того как мы оба перебрались в Америку. Я успел выбросить из головы тот случай с мужиком на лужайке. Было около десяти часов. Два часа до нового года. Один день сменял другой. Чувство облегчения от того, что достиг рубежа старого года, тревожило меня. Это не было похоже на ощущение, что я выхожу из тюрьмы.