Я вдруг сообразил, что на ней те самые новые серёжки, которые брат ей привез из Испании. В ту секунду я второй раз за вечер обратил внимание на её серьги. Она проколола уши месяц назад. У врача. Сказала, что полагает, такие серёжки ей пойдут.
Был канун Нового года. У Мойры возникло чувство, что она готовится перешагнуть порог. Серёжки выражали её решимость сделать это. В календаре отмечено число. Я спросил, зачем она решила их надеть. Чуть раньше она сказала, что не хочет идти в кино. По правде, говоря, я забыл число. Меня удивило, что она одела серёжки, когда я вернулся в квартиру.
Она стояла посреди комнаты, глядя на меня. Возникло чувство, она ждёт, чтоб я чего-нибудь сказал. Я только зашел. Я должен был заметить серьги. Когда я это сделал, мы должны были, взявшись за руки, вступить в новый календарный год. Но я их не заметил. Я продолжал размышлять о том человеке на лужайке. И тогда Мойра сама преградила мне путь, встала посреди комнаты, напустила на себя глупый вид, как с ней всегда случалось на людях, когда ей казалось, что никто не обращает на неё внимания. Глаза её, как говорится, выражали вежливый интерес, причём неослабно. Ни к чему, ни к чему. Поначалу я этого не замечал. Возможно, вначале, этого и не было. Не знаю. В любом случае, это стало назойливым, как респектабельность её матушки. Это убийственно бросалось в глаза. Я уже сказал, поначалу я этого не видел. Даже смотрел на неё по-другому. Но постепенно я всё больше понимал, что она, среди прочего, ещё и дура. Дура и сука. И она стала нудной песенкой, без всякого воображения, как на граммофонной пластинке. Так что я не заметил её серёжек, и не шагнул с нею вместе ни через какой порог, а мыслями был где-то далеко.
Я почувствовал, что в ней нарастает нетерпение. Она сидит, сосёт свое пойло, и толком не знает, то ли закатить скандал, то ли остаться в этой комнате, храня свою хрупкую невозмутимость, то ли по-тихому свалить. Последний вариант сам по себе был бы искренним… или если б она предложила мне выпить… но она была не способна так поступить. Я думаю, ей казалось, что она производит впечатление опасной штучки. Но Мойра всю жизнь была безобидной, по крайней мере, в тот момент точно. Она была ни в коей мере не способна выкинуть что-нибудь неслыханное. Когда часы пробили двенадцать, я услышал, как над нами у соседей ёрзают по полу стулья и приглушенный звук женского смеха. Когда моя жена это услышала… наши куранты теперь продолжали монотонно тикать… она застыла, и тут я поймал сё взгляд. Мне редко доводилось видеть её в такой ярости. Она вдруг пнула ногой стол. Бутылка с виски разбилась об камин, виски через каминную решетку вытекло на ковёр, и на нём образовалось тёмное пятно. С минуту она разглядывала его, затем меня, потом, задрожав, как падающая кегля, разрыдалась и бросилась из комнаты. Унесла своё тело вместе со своей злобой. Я вдруг почувствовал себя несколько опустошенным.
Тогда я мысленно вернулся в тот туалет. Я успел изучить дубовый листок и с помощью перочинного ножа подправил его до нужного размера. Когда я закончил, он стал не больше горошины. Крошечный равнобедренный треугольник с неровной нижней стороной. Я был доволен результатом. Навалившись на рукоятку ножа, я помешал лезвию глубже уходить в дерево в нижней точке треугольника. Легким рывком вытащил нож. Линии, благодаря изгибу лезвия, получились крайне правдоподобно. Клинообразные, глубокие. Я привёл себя в порядок и вернулся в бар. Выпил виски. Когда вышел, направился прямо к аллее.
Одноэтажные дома наверху образовали подобие тоннеля, там, где аллея переходила в улицу, так что получалось, как будто смотришь сквозь темноту на свет. Там, где кончался мрак, наполовину невидимый около выступающего угла дома, стоял человек. Я пересёк центр лужайки и ушел в тоннель. Лужайка, тупик, была пустынна. Мусорные ящики уже унесли. Я немного побродил. Может быть, я был тем незнакомцем, за кем вы трусливо наблюдали из окна кухни. Когда я покинул лужайку, уже стемнело, и в мою сторону двигался фонарщик со своей длинной горящей жердью.
Серебряная вспышка… внезапное волнение, почти что приступ тошноты… воспоминание о Мойре до того, как мы уехали из Глазго… целый набор из прошлого: я пережил всё это в тот момент, как засёк того мужика в аллее на обратном пути к барже. Героин уже успел отпустить, но я чувствовал приятный приход от травы, которую мы с Томом курнули по дороге к Шеридан-Сквер. Улица была пустынна. Однако, мужик в аллее, стоявший лицом к стене, меня не заметил. Я стоял в десяти ярдах от него. Словно человек, взирающий на новый континент. Я почуял решимость ноздрями, и возможно, мне следовало передать её ему, а может быть, просто упорно продолжать его преследовать — я прикурил сигарету, прикрывая ладонями спичку и поднеся их близко к лицу, отчего кожа в нижней его части блеснула от вспышки тепла, исходящего от спички, а потом на губах засвербел зуд предвкушения. Шум чиркнувшей спички и резкая вспышка в темноте достигли его. Он моментально замер, а затем оглянулся прямо в мою сторону. Я сумел только разглядеть круглое желтоватое лицо с чёрными усами. В кишках у меня засосало от удовольствия. Теперь я всё про себя понял. Безымянный человек. И нечто безымянное захватило меня. Мне надо просто быть и чувствовать деятельность безымянной цели внутри себя, беспрепятственное ощущение, плавно выплывшее из кошмара его возникновения. Он застегивался, неторопливо, может быть, задумчиво. Затем повернулся ко мне. Что-то в его движении было непонятное, беспокойное. Он продолжал стоять, где стоял, там же под электрической лампой, которая освещала его бесформенный двубортный пиджак, плечо, правую сторону его круглого лица. Я почувствовал, как начал двигаться к нему, шаг за шагом, глядя ему прямо в лицо. Показалось, он движется мне навстречу. Через несколько наполненных острыми ощущениями секунд мы сблизились, наши лица были в дюйме друг от друга. Я почувствовал тепло его уха рядом с моим, его ладонь. Ремень, бёдра, колени, грудь, щека. Спустя несколько минут мы шли совсем близко друг от друга вместе назад ко мне на баржу, на Причал 72.