Думая об этом, я начал смеяться, но меня прервал громкий всплеск, когда мой поплавок нырнул под серебристую поверхность. Я протянул руку к леске. Она лопнула и исчезла прежде, чем я успел прикоснуться к ней, оставив два кубита провисшей веревки, привязанной к кофель-нагелю. Я все еще смотрел на воду, когда баркас качнуло так сильно, что меня чуть не выбросило за борт.
Ужас, охвативший меня тогда, никогда не покинет меня полностью. Оглянувшись назад, я увидел огромные грубые когти, каждый толщиной с рукоятку нашего топора, которые цеплялись за левый планшир и торчали из дерева, словно стамески. Мгновение спустя появилась голова и метнулась ко мне, лязг ее трех челюстей походил на хлопанье двойных дверей. Я бросился назад, чтобы спастись от нее, и упал в море.
Я едва не утонул. Не из-за волн — их не было — и не из-за тяжести туники, брюк и сапог; но из-за дикой паники. Левиафан отпустит баркас, проплывет под ним и убьет меня через секунду или две, и это казалось совершенно неизбежным; парализованный ужасом, я не мог представить себе спасения и в равной степени не мог подготовиться к смерти. Конечно, это были самые длинные мгновения в моей жизни.
Море и воздух были неподвижны, и наконец до меня дошло, что звуки, которые я слышу, являются результатом постоянных усилий левиафана подняться на борт. Он не проплыл быстро и бесшумно под корпусом, как я боялся, а с идиотской яростью боролся за то, чтобы добраться до того места, где видел меня в последний раз.
Я хорошо плаваю и подумал о возможности доплыть до берега. Я знал, что до него целая лига или даже больше, потому что он почти скрылся из виду, пока я стоял на палубе баркаса; но море было спокойным и теплым, и если я буду плыть осторожно, то, возможно, добьюсь успеха.
Мгновением позже я осознал, что у меня не будет никаких шансов. Левиафан последует за мной через правый планшир и, как только вернется в воду, обязательно услышит мои всплески и выследит меня. Единственный, хотя и слабый, шанс выжить — забраться в баркас в то мгновение, когда левиафан вернется в море.
К тому времени, как я это понял, мне удалось сбросить сапоги. Нырнув, чтобы не шуметь, я подплыл к носу, вынырнул и рискнул ухватиться за бушприт, который добавили мы с Сухожилием, когда стало ясно, что наш новый баркас выиграет от фока.
Баркас все еще яростно раскачивался; было ясно, что левиафан не оставил попыток взобраться на борт. Я ждал, изо всех сил стараясь дышать как можно тише, и слушал. Наконец я почувствовал удар, с которым его огромное негибкое тело рухнуло на дно баркаса, едва не утонувшего под его весом; борт торчал над водой не больше чем на палец.
Я подтянулся и рискнул взглянуть.
Никогда не забуду это зрелище! Левиафан, один из самых больших, каких я когда-либо видел, стоял шестью массивными ногами и половиной своего веса на планшире правого борта, через который струилась серебристая вода. Его длинная жилистая шея была вытянута к последнему пятнышку исчезающего Короткого солнца, его рот был так широко раскрыт, что каждый шип его тысячи клыков торчал наружу. Прежде чем я успел вздохнуть, он перевалился через борт и снова упал в маслянистое море.
Бушприт рванулся вверх, словно подброшенный могучей рукой, и я вместе с ним, хотя едва не выпустил его. Когда он снова нырнул вниз и ударился о воду (ибо несчастный баркас раскачивался, как во время шторма), я смог броситься на фордек.
К тому времени, как я поднялся на ноги, левиафан услышал меня и повернулся назад, его голова возвышалась над поверхностью, а тяжелая туша двигалась так быстро, что море кружилось и пенилось над ней. Барахтаясь по колено в воде, я достал гарпун, который убрал днем; и когда огромные когти левиафана вцепились в планшир правого борта, а его ужасные челюсти щелкали на отвратительной голове, я вонзил гарпун так глубоко, что клыки зверя разорвали кожу моей правой руки. Он упал обратно в воду — с его головы капала кровавая пена — и пропал из виду, веревка гарпуна шипела, разматываясь за ним.
Я боялся, что он может утащить лодку под воду, и отчаянно вычерпывал воду, повторяя себе снова и снова, что должен перерезать веревку, привязанную к рым-болту киля. Я пытался нащупать его, боясь, что петля разматывающейся веревки зацепит мое запястье или лодыжку. Но хотя часом раньше я был готов поклясться, что смогу найти рым-болт в темноте, я так и не обнаружил его.
Левиафан вынырнул в тридцати кубитах от носа, фыркая кровью и водой. Не прошло и минуты, как баркас рванулся за ним, испуганно накренившись и набрав бо́льшую скорость, чем когда-либо под парусом. Я бросился вперед (я был слишком далеко на корме в поисках рым-болта), чтобы перерезать веревку, но, прежде чем я успел это сделать, левиафан сделал это за меня. Веревка ослабла.