— Лучше отпусти меня, Жаворонок. — Гимнура попытался вырваться из его хватки. — Возможно, он еще жив.
— Я уверен, что он жив. — Дымное пламя от горящего дерева осветило улыбающееся лицо, на котором ничего нельзя было прочесть. — Если бы он был мертв, птица узнала бы об этом и улетела бы за его глазами.
— Нет мертв, — подтвердила птица.
— Но он безоружен и ранен, и он видел ее лицо там, в воде. Я доберусь до него завтра. Или послезавтра, а может, и после послезавтра. Возможно, братья Лилии доберутся до него первыми. Братья или отец. Он поймет это, когда у него будет время подумать. Он убежит или забаррикадируется в своем доме с карабином. Но мы его достанем.
— Я его достану сейчас, — заявил Гимнура.
— Нет. — Молодой человек отпустил руку Гимнуры и протянул руку к нему. — Дай мне свой нож.
Гимнура заколебался.
— Отдай его мне. Я хочу его осмотреть.
Гимнура неохотно передал ему нож. Взмах руки молодого человека, и нож полетел в воду, вызвав всплеск в середине пруда.
— А теперь я хочу, чтобы ты нашел Лилию и вынес ее на берег, — сказал молодой человек. — По-моему, Сервал бросил мой багор. Под тяжестью крючка багор утонет, но ручка будет стоять в воде прямо или почти стоять. Найти его будет нетрудно.
— Мокр дев, — объяснила птица.
Гимнура начал было говорить, но тут же прикусил язык и заметил:
— Ничего, если я сниму сапоги?
Направив на него карабин, молодой человек покачал головой.
— Иметь нож, — объявила птица. Она не собиралась объявлять об этом, но это была правда, и птица была рада, что сказала это.
— В его сапоге. — Молодой человек кивнул и улыбнулся, вдыхая запах дождя и древесного дыма от горящего дерева и все еще практически не осознавая сцены, которую эта комбинация запахов неизменно будет воскрешать в его памяти с течением лет.
— В сапог!
— Он может там и остаться. Иди за ней, Гимнура. — Палец молодого человека напрягся на спусковом крючке. — Сейчас.
Гимнура побрел по щиколотку, по колено и, наконец, по пояс в воде. Через полминуты он нашел багор и показал его молодому человеку. К этому времени дождь почти прекратился, хотя небо все еще было темным.
— Гимнура.
— В чем дело? — Голос Гимнуры звучал угрюмо, лицо ничего не выражало.
— Конец крюка очень острый. Постарайся не проткнуть ее им, пожалуйста.
Если Гимнура и кивнул, кивок был слишком слабым и незаметным.
Когда тело Лили уже лежало на мокрых листьях, молодой человек приказал Гимнуре вернуться в пруд, прислонил ружье к белой иве и накрыл Лили своей туникой. Девушка была маленькой, и туника доходила — к счастью — от макушки ее лба до точки чуть ниже обнаженных чресл.
Когда молодой человек снова взял свой карабин, Гимнура спросил:
— Я могу выйти отсюда?
Молодой человек ничего не ответил, снова спрашивая себя, есть ли в патроннике патрон. Он нажал на затвор и немного приоткрыл его, но слабого света с Востока было недостаточно, чтобы разглядеть патрон, если он вообще был. Его пальцы нащупали его, и он снова закрыл затвор.
— Я не пойду за Сервалом, если ты этого не хочешь. — Гимнура неуверенно шагнул к все еще тлеющему дереву.
— Я подумал, что, возможно, ты захочешь рассказать мне об этом, — сказал молодой человек почти небрежным тоном.
— О чем?
— Плох муж! — добродетельно объявила птица.
— Об изнасиловании Лилии и ее убийстве.
Гимнура ничего не ответил.
— Тебя не осудят в суде, пока Сервал не заговорит, и это может быть главной причиной, по которой я собираюсь убить тебя здесь и сейчас. Возможно. Я не уверен.
— Я не насиловал и не убивал.
В голосе Гимнуры послышалась дрожь, и что-то в молодом человеке запело при этом звуке.
— Вас было четверо. Так и должно было быть, потому что лица Куницы и Бульдога не расцарапаны. Рассказать тебе об этом?
— Муж речь! — приказала птица.
— Хорошо, я так и сделаю. Сервал сказал, что он держал ее за ногу, пока остальные насиловали. Кто-то другой, очевидно, держал ее за другую ногу, и, должно быть, третий мужчина держал ее за руки. Иначе были бы царапины, как я уже сказал. Я хорошо разглядел Куницу, когда он сидел за столом, посреди которого стояла свеча, и еще лучше разглядел Бульдога в таверне. И ни у одного из них не было ни царапин, ни синяков. Итак, вас было четверо. По крайней мере, четверо. Итак, не хочешь ли рассказать мне об этом?
— Нет, — ответил Гимнура.
— Я не позволю тебе молиться или умолять, или делать что-нибудь такое же глупое. Но если ты признаешься — если ты расскажешь мне подробно и правдиво, что ты и все остальные сделали и почему вы это сделали, — у тебя будут эти дополнительные минуты жизни.