– Амос! – тётушка Луссия поспешила на помощь сыну, но Зебу вскочил, преградив ей дорогу.
– Я поймал выползня, – гордо сообщил он.
Парень зашевелился, застонал и попытался встать на четвереньки. Зебу дёрнул его за штанину:
– Лежать, проклятый мертвец! Или будешь иметь дело со мной!
– Зебу, немедленно отпусти его! – потребовала Селена.
Принцесса зашлась тоненьким лающим смехом.
– Отпусти его! – повторила Селена. – Это не выползень. Он живой. Его зовут Амос.
Недоверчиво оглядев молодого человека, Зебу приподнял его за шиворот, но бросать на этот раз не стал – аккуратно прислонил к стене. Амос вытянул длинные ноги и ощупал раздувшуюся побагровевшую щёку. Намочив какую-то тряпицу, Тётушка Луссия подала её сыну.
– Простите моего друга! – умоляюще проговорила Селена. – Он принял вас за…
– … за мертвеца! – хохотнул Амос, прижимая к лицу тряпку.
Парень заметно картавил, и получилось что-то вроде «за мехтвеца». Он был молод, очень высок и чудовищно лохмат – курчавые волосы до плеч торчали во все стороны как львиная грива. Похоже, эта нелепая причёска и ввела Зебу в заблуждение.
– Зебу, извинись немедленно, – велела Селена.
Мидав переступил с ноги на ногу и, немного поколебавшись, прогудел:
– Извините. Я думал, что вы, вы…
– Выползень, – подсказал Амос.
Он ощупал разорванный ворот добротной суконной куртки и поморщился.
– Я зашью, – Селена потянулась к корзине. – Как раз иголка под рукой…
– Моё имя вам известно, – парень оглядел незваных гостей, задержавшись на Зебу, – а как величать вас?
Селена вновь повторила церемонию. Зебу она уже назвала настоящим именем – менять что-либо поздно – однако принцессу представила своей сестрой. Если Амос и вправду знает того самого магистра Гастона, о котором она столько слышала от Никласа, то ему, наверное, можно доверять, но девочка решила не рисковать без нужды. Теперь она знала, где спрячет принцессу, а, возможно, даже найдёт отца.
– Садись, Амосик, поешь, – засуетилась тётушка Луссия, беззубо улыбаясь. – И вы, – она кивнула Зебу, – уж чего там? У нас сегодня день разорванного платья, придётся его отпраздновать.
Оставалось надеяться, что нечеловеческий аппетит Зебу не возбудит ни у кого подозрений.
– Я привёз тебе новую лодку, – скинув куртку, Амос подошёл к печи, открыл чугунок, наклонился и понюхал, – а там привязана старая. Выходит, ты нашла её.
– Выходит, нашла, – старушка покосилась на Селену с тем выражением наивной мудрости, которое бывает присуще только людям, прожившим на свете много десятков лет.
Амос уселся к столу и принялся быстро есть, следуя бедняцкой привычке проглатывать пищу прежде, чем её успеют отобрать. Девочка присела рядом и тихонько проговорила:
– Отведите нас к магистру Гастону, прошу вас!
Прекратив жевать, парень отодвинул миску:
– Зачем он вам?
– Он может нам помочь. Только он, я уверена!
– Хорошо. Я отведу вас завтра.
– Сегодня, господин Амос. Завтра будет поздно!
Парень криво усмехнулся, явно приняв её слова за детскую выдумку:
– Ладно, сегодня. Но сперва зашей мою куртку, как обещала. Нельзя же являться к магистру в рванье.
За окном холодно мерцало белое пятно луны. Завтра, в первый день среднего белолуния на площади Справедливости должна состояться казнь.
Письмо
По приказу Шамшана Никлас был размещён в одном из многочисленных покоев на третьем этаже. Его называли гостем, что явно не соответствовало действительности – комнаты гостей не охраняют королевские гвардейцы. К тому же гости могут выходить из дворца, когда им вздумается, а Никласу было в этом отказано. Как ни пытался он убедить тупицу-Кассиса в том, что ему необходимо лично приобрести компоненты для снадобий, ответ был один: «Напишите, что требуется, мэтр Кариг, вам всё принесут».
После сделанного доктором кровопускания, Шамшану полегчало, и он вернулся к государственным делам.
Никлас Кариг не раз спасал человеческие жизни, но не отнял ещё ни одной. Он был врачом, не воином, однако, стоя у постели Шамшана со скальпелем в руке, всерьёз боролся с искушением уничтожить негодяя, прежде чем тот уничтожит Тарию. Его останавливала лишь мысль о мальчишке, вернее, о мальчишках, попавших в беду. И, конечно, Селена. Никлас боялся за свою дочь, и вряд ли кто-то посмел бы его осуждать.