– Нет, сэр, – ответил Бойл. – Я подумал, что вы захотите проглядеть их первым. Я только дошел до инъекции.
– Что-нибудь известно в больнице от доктора Веллеса?
– Когда я звонил туда в последний раз, он все еще был в коматозном состоянии.
Карнеги хмыкнул и вновь перенес внимание на экраны. Вслед за суматохой после инъекции, деятельность на экранах затихла. Камеры продолжали фиксировать близорукого субъекта, иногда ступор прерывался вопросами доктора Веллеса о самочувствии испытуемого. Он чувствовал себя все так же. После трех или четырех минут такого затишья, даже то, что испытуемый случайно мигнул, приобретало чуть ли не драматическое значение.
– Сценарий-то скучноват, по-моему, – заметил лаборант. Карнеги рассмеялся. Бойл выглядел неловко. Еще две или три минуты прошли точно так же.
– Все это не слишком обнадеживает, – сказал Карнеги. – Прокрутим побыстрее, а?
Лаборант уже собирался подчиниться, когда Бойл сказал:
– Подождите!
Карнеги поглядел на своего помощника, раздраженный его вмешательством, а потом – опять на экраны. Там действительно что-то происходило: невыразительные черты испытуемого едва заметно изменились. Он начал улыбаться сам себе и утонул в кресле, словно погружал тело в теплую ванну. Его глаза, которые до этого выражали вежливое безразличие, начали медленно закрываться, а потом, вдруг, внезапно открылись. Когда это случилось, в них появилось выражение, которого до этого не было: голод, который, казалось, изливался с экрана в спокойствие кабинета инспектора.
Карнеги отставил свой шоколад и приблизился к экранам. Когда он сделал это, испытуемый также встал и приблизился к стеклу бокса, оставив две камеры снимать пустое кресло. Однако третья все еще снимала – лицо, прижатое к оконному стеклу, и какой-то миг два человека смотрели друг на друга через преграду стекла и времени, казалось, взгляды их встретились.
Теперь выражение лица у человека было раздраженным, и голод, казалось, вышел из-под контроля рассудка. Глаза его горели, он приблизил губы к окну и поцеловал его, язык коснулся стекла.
– Что там происходит, во имя Господа? – спросил Карнеги.
На звуковой дорожке появились голоса – доктор Веллес тщетно просил подопытного описать, что он чувствует, а Данс в это время громко называла показания различных считывающих приборов. Стало трудно расслышать, что там делается, поскольку неразбериха усилилась внезапным взрывом писка и щебета сидящих в клетках обезьян, но было ясно, что интенсивность процессов в теле подопытного повышается. Лицо его покраснело, на коже выступил пот. Он напоминал мученика на костре, когда под ним запалили хворост, – обезумевший от смертельного экстаза. Он прекратил французские поцелуи с оконным стеклом и сорвал электроды с висков и датчики с груди и запястий. Данс, теперь в ее голосе слышалась тревога, уговаривала его прекратить. Затем она пересекла помещение и вышла из поля зрения камер, как полагал Карнеги, к двери бокса.
– Лучше не надо, – сказал он, словно вся эта драма разыгрывалась по его повелению и он приказом мог остановить трагедию. Но женщина не послушала его. Минуту спустя она появилась на дальних обзорах, поскольку вошла в комнату. Мужчина двинулся к ней навстречу, расшвыривая по пути оборудование. Она окликнула его – возможно, по имени. Если и так, то имя нельзя было разобрать сквозь щебет обезьян. – Вот дерьмо, – сказал Карнеги, когда рука испытуемого с размаху ударила сначала по той камере, которая вела съемку сбоку, потом – по той, что со среднего расстояния. Два монитора сразу ослепли. Лишь одна камера, установленная на уровне головы, в безопасности снаружи бокса, продолжала фиксировать события, но из-за близкого обзора нельзя было увидеть почти ничего – лишь случайные очертания движущихся тел. Вместо этого единственная камера почти насмешливо фиксировала, как по стеклу обзорного окошка бокса потекла слюна, заслонив убийство, которое происходило в недосягаемой близости.
– Да что же они ему дали, Господи Боже! – сказал Карнеги, слушая, как где-то вне действия камеры пронзительные женские крики перекрыли визг обезьянок.
Джером проснулся рано утром и чувствовал себя голодным и уставшим. Когда он отбросил простыню, то с изумлением уставился на себя: все тело было покрыто царапинами, а пах – ярко-красного цвета. Постанывая, он перекатился к краю кровати и какое-то время сидел там, пытаясь восстановить события вчерашнего вечера. Он помнил, как входил в лабораторию, но почти ничего – после этого. Несколько месяцев он был платной морской свинкой, жертвуя своей кровью, удобствами и терпением, чтобы добавить немного денег к своей более чем умеренной зарплате переводчика. Этот приработок ему устроил друг, который и сам занимался подобной работой, но если Фигли принимал участие в основной исследовательской программе, то Джером через неделю после своего зачисления, поступил в распоряжение докторов Веллеса и Данс, которые пригласили его – подвергнув предварительно серии психологических тестов – работать исключительно с ними. По некоторым признакам было ясно (хотя ему никогда специально об этом не говорили), что проект этот был секретным и требовал с его стороны полной преданности и сохранения тайны. Ему нужны были деньги, а то, что ему предложили, было гораздо больше чем суммы, выплачиваемые по основной программе Лаборатории, так что он согласился, хотя требуемое ими время посещения было неудобным. На протяжении нескольких недель он должен был посещать Исследовательский факультет поздним вечером и часто работал до утра, подвергаясь дотошным расспросам Веллеса по поводу его интимной жизни и чувствуя на себе сквозь стеклянную преграду внимательный взгляд Данс.
Думая о ее холодном взоре, он почувствовал, как в нем что-то дрогнуло. Может, это потому, что он обманывал сам себя, поскольку ему казалось, что она смотрит на него с большей симпатией, чем это требуется от врача? Такие самоуговоры, внушал он себе, выглядят жалко. Он вовсе не был предметом женских мечтаний, и каждый день, когда он проходил по людным улицам, это убеждение лишь усиливалось. Он не мог вспомнить в своей взрослой жизни ни одного случая, когда женщина взглянула бы на него с интересом и не отвела взгляда, случая, когда она ответила бы на его восхищенный взгляд. Почему это так беспокоит его, он не знал, поскольку такая жизнь без любви, насколько ему известно, встречалась сплошь и рядом. И Природа была добра к нему, казалось, что, поскольку его обошел дар привлекательности, она свела к минимуму его половое влечение. Случалось, он неделями не вспоминал о своем вынужденном целомудрии.
Иногда, слыша, как гудят трубы в ванной, он представлял себе, как может выглядеть его квартирная хозяйка, миссис Морриси, когда она принимает ванну; пытался вообразить ее крепкие, покрытые мыльной пеной груди, темную линию, разделяющую ягодицы, когда она наклонялась, чтобы пересыпать тальком пальцы ног. Но такие пытки, к счастью, были нечасты. А когда он подсоберет денежек, он купит приятное времяпрепровождение с женщиной, которую звали Анжела (он так и не узнал ее фамилии), с Греческой улицы.
Теперь должно пройти несколько недель, прежде чем он сможет сделать это снова, подумал он. Что бы он там ни делал прошлой ночью, он еле мог двигаться из-за жутких синяков. Единственное приемлемое объяснение – хоть он ничего не мог вспомнить по этому поводу, – что его избили по пути из Лаборатории либо он зашел в бар и там с кем-нибудь подрался. Это и раньше иногда случалось. У него было одно из тех лиц, которые пробуждают в пьяницах агрессивное возбуждение.
Он поднялся и побрел в маленькую ванную, примыкающую к его комнате. Очков не было на их обычном месте рядом с зеркальцем для бритья, и отражение в зеркале было странно размытым, но он мог видеть, что его лицо было так же расписано царапинами, как и остальные детали анатомии. Более того, над левым ухом был вырван клок волос, и на шее засохла кровь. Морщась от боли, он приступил к залечиванию своих ран и промыл их вонючим антисептическим раствором. Сделав это, он вернулся в свою спальню, которая одновременно служила гостиной, и пустился на поиски очков. Но обыскав все, он так и не смог их найти. Проклиная собственную глупость, он раскапывал свои вещи в поисках старой пары и наконец нашел их. У них было устаревшее увеличение – его глаза значительно ухудшились с тех пор, как он их носил, – но, по крайней мере, он начал различать окружающий мир, хотя и довольно смутно.