Бойл слишком поздно сообразил, что взгляд Дули уставился вовсе не на него, а на что-то скрытое за его плечом. И, когда он наклонился, чтобы поглядеть на то, что сотворили с Дули, кто-то прыгнул на него. Пошатнувшись и сыпля проклятиями, Бойл не удержался на ногах и упал. Он несколько секунд скребся по полу, когда его противник ухватил Бойла за пиджак и волосы и с силой поднял на ноги. Бойл сразу узнал уставившееся на него безумное лицо – залысины, слабый рот, голод, – но тут было и то, чего он не заметил раньше. Во-первых, мужчина был гол, точно младенец, хоть и более щедро наделен природой. Во-вторых, он был точно охвачен лихорадкой. Если даже воспаленный пах и явная эрекция не говорили сами за себя, то руки преступника, срывающие с Бойла одежду, достаточно ясно свидетельствовали о его намерениях.
– Дули! – взвизгнул Бойл, когда его швырнули на пол прихожей. – Бога ради! Дули!
Он замолчал, когда его ударили о стенку. Обезумевший мужчина тут же оказался за спиной Бойла, прижимая его лицо к обоям на стенке. Переплетения птиц и цветов замелькали в глазах у Бойла. В отчаянии, Бойл попытался отбиваться, но страсть придала мужчине силу безумца. Удерживая полицейского за голову одной рукой, он другой содрал с Бойла штаны и нижнее белье, обнажив ягодицы.
– О, Боже… – бормотал Бойл, уткнувшись лицом в оборванный клочок обоев, – Господи, помогите же мне кто-нибудь…
Но молитвы принесли не больше пользы, чем попытка сопротивляться. Его распяли у стенки, точно бабочку, пригвожденную булавками к дереву. Он закрыл глаза, по щекам его бежали слезы бессильного гнева. Насильник отпустил голову Бойла и изо всех сил прижался к его ягодицам. Бойл старался не кричать. Боль, которую он испытывал, не шла ни в какое сравнение с позором. Может, лучше, что Дули был без сознания и что испытанное им унижение он перенес без свидетелей.
– Прекрати, – прошептал он, уткнувшись в стенку, но не напавшему на него, а своему телу, стараясь не искать в этом насилии удовольствия. Но его нервные окончания отозвались по-своему, точно заразившись лихорадкой, которой пылал напавший на него. И, невзирая на боль, какая-то постыдная часть в нем отозвалась на это насилие.
На ступеньках пытался подняться на ноги Дули. Его поясница, которая была слабовата после автомобильной катастрофы на прошлое Рождество, сдала тут же, как только безумец швырнул его на ступеньки. Теперь же, когда он спускался, каждое движение отзывалось острой болью. Согнувшись, он добрался до основания лестницы, и с интересом уставился через прихожую. Неужели это Бойл, такой важный, такой высокомерный, а его отделывают, точно уличного мальчишку в поисках денег на дозу? Это зрелище на несколько секунд полностью поглотило Дули, пока он наконец не опустил вниз глаза и не увидел лежащую на коврике дубинку. Он старался двигаться осторожно, но безумец был слишком занят своим актом, чтобы обращать внимание на что-нибудь еще.
Джером слушал, как колотилось сердце Бойла. Оно стучало громко, обольстительно и, казалось, все громче с каждым проникающим в Бойла толчком. Ему нужно было это сердце: его жар, его жизнь. Рука его схватила грудь Бойла и начала терзать плоть.
– Отдай мне свое сердце, – сказал он. Это было похоже на строчку одной из песен. Бойл заорал в стенку, когда его насильник вгрызся ему в грудь. Он видел фотографию женщины в лаборатории, открытая рана в ее теле явственно предстала перед его мысленным взором. Теперь этот маньяк вновь собирается совершить то же самое зверство. «Отдай мне свое сердце». Страх на грани рассудка придал ему новые силы, и он снова начал бороться, вывертываясь и отбиваясь от противника, которого, однако, несмотря на то что Бойл вцепился ему в волосы и выдрал клок, никак нельзя было сбить с ритма. В отчаянии Бойл попытался просунуть руку между стеной и своим телом и запустить ее между ног, чтобы прищемить ублюдка. Пока он пытался это проделать, на насильника напал Дули, обрушив ему на голову град ударов своей дубинки. Это нападение дало Бойлу некоторую свободу. Он изо всех сил прижался к стенке, мужчина, чья рука была скользкой от крови, ослабил хватку. Бойл вновь дернулся, и на этот раз ему удалось полностью освободиться. Тела распались – Бойл обернулся, раны его кровоточили, но были неопасными, и наблюдал, как Дули гнался за насильником, лупя его дубинкой по голове, покрытой жирными, белокурыми волосами. Тот не слишком оборонялся – его горящие глаза (до этого мига Бойл слабо воспринимал эту метафору) по-прежнему были устремлены на объект страсти.
– Убей его! – сказал Бойл тихо, когда мужчина под градом ударов начал усмехаться. – Переломай ему все кости.
Даже если бы у прихрамывающего Дули хватило духу исполнить это приказание, то возможности у него все равно не было. Его труды были прерваны голосом, донесшимся из коридора. Из квартиры, которую оглядывал Бойл, появилась женщина. Она тоже оказалась жертвой этого мародера, если судить по ее состоянию, но было явно, что появление Дули в квартире помешало намерениям насильника, прежде чем он успел причинить ей серьезный вред.
– Арестуйте его, – сказала она, показывая на усмехающегося мужчину, – он пытался меня изнасиловать.
Дули приблизился, чтобы схватить пленника, но у того были совсем иные намерения. Он уперся ладонью в лицо Дули и толкнул его к входной двери. Плетеный коврик под ногами полицейского поехал, и тот чуть не упал. Когда ему удалось восстановить равновесие, Джером был уже далеко. Бойл сделал слабую попытку остановить его, но спущенные штаны помешали ему, и Джером вскоре уже поднимался по лестнице.
– Вызови помощь, – приказал Бойл Дули. – И побыстрее.
Дули кивнул и открыл переднюю дверь.
– Наверху есть выход наружу? – спросил Бойл у миссис Морриси. Та покачала головой. – Ну, тогда мы, кажется, загнали этого ублюдка в ловушку, – сказал он. – Давай, Дули!
Дули похромал вниз по дорожке.
– А вы, – сказал он женщине, – прихватите что-нибудь, что может служить оружием. Что-нибудь понадежней. – Женщина кивнула и вернулась туда, откуда пришла, оставив Бойла около открытой двери. Мягкий ветерок высушил пот на его лице. В машине около дома Дули вызывал подкрепление.
Слишком скоро, подумал Бойл, скоро сюда приедут полицейские автомобили, человека наверху поймают и поведут давать показания. А когда он будет в тюрьме, то Бойл лишится возможности взять реванш – закон нетороплив, а он, жертва, будет лишь наблюдателем. Если он, Бойл, хочет сохранить хоть остатки мужского достоинства, то как раз сейчас для этого было время. Если же он промедлит, если он застрянет тут, внизу, пока его ягодицы печет огнем, он никогда не избавится от того ужаса, который почувствовал, когда его собственное тело предало его. Он должен действовать сейчас – он выбьет усмешку с этой омерзительной хари раз и навсегда, – или омерзение к самому себе будет сопровождать его всю жизнь, пока не подведет память.
Выбора у него не было. Без дальнейшего промедления он поднялся с корточек и начал подниматься по ступеням. Уже когда он достиг промежуточной площадки, он сообразил, что не взял с собой оружия, однако он знал, что если спустится, то момент будет упущен. Так что, приготовившись умереть, если это понадобится, он продолжал свой путь.
В верхнем коридоре была открыта лишь одна дверь, и из нее доносились звуки радио. Внизу, в безопасности, раздавался голос Дули – тот сообщал, что он вызвал подкрепление. Не обращая внимания на эту помеху, Бойл шагнул в квартиру.
Там никого не было. За несколько секунд Бойл проверил кухню, крохотную ванную и жилую комнату – все они были пусты. Он вернулся в ванную, окошко которой было отворено, и высунул голову. Оттуда вполне можно было соскочить в траву, на которой и виднелся отпечаток человеческого тела. Насильник выпрыгнул. И исчез.
Бойл проклинал свою медлительность и вконец опечалился. По внутренней поверхности бедра побежала теплая струйка. В комнате рядом радио распевало любовные песни.
На этот раз Джером ничего не забыл. Он помнил свою встречу с миссис Морриси, которой помешал Дули, потом последующий эпизод с Бойлом, и все это лишь служило пищей тому огню, который пылал в нем. Теперь, в свете этого пламени он ясно отдавал себе отчет в совершенных им преступлениях. Он помнил с чудовищной ясностью лабораторию, инъекцию, обезьян, кровь. Он вспоминал свои действия, однако они не пробудили в нем никакого ощущения вины. Все моральные последствия, все угрызения совести перегорели в огне, который с новым пылом сейчас лизал его плоть.