Мертвое. Мертвое. Мертвое.
Суок.
Суигинто.
Суок.
Суигинто.
С-с-с-с-с-с-у-а-а-а-а…
И вот я бреду, прочь от всего, держась за какую-то стену, сжимая в изломанных пальцах обрывок черной ткани. Гладкая, гладкая поверхность, в которой смутно отражается, плывя без движенья, лицо живого трупа и о которую нельзя разбить себе голову. Н-поле. Чужой мир. Где я? Неважно. Зачем я здесь? Неважно. Зачем я? Неизвестно.
Кожу жжет острая ледяная кромка. Но это тоже неважно. Иглы нависают над головой, замысловато переплетаясь в темноте, за спиной слышен тихий хруст. И это не имеет никакого значения. Никакого, ведь на самом я стою посреди залитого солнцем поля. Нет, заливного луга в конце весны, когда талая вода уже ушла и навстречу звезде жизни из земли рванулись тысячи недолговечных, но упорных мягких зеленых тел. И боли нет. Как хорошо.
Две небольшие головки, улыбаясь, смотрят на меня из травы.
— Суок! Ты жива!
Дочь смеется:
— Конечно, жива, Отец!
— Я была неправа, — со смущенной улыбкой говорит Суигинто. — Прости меня.
Мои ноги подкашиваются. Я падаю на колени перед ними.
— Суок, дочь… Суигинто… Простите меня за все, умоляю вас!
— Я давно простила тебя, Отец, — улыбается Суок. — Теперь мы всегда будем вместе.
— Всегда, — эхом повторяет Суигинто.
Я плачу от счастья, целуя их руки.
Дочь берет меня за виски и касается моего лба теплыми губами.
Ласковые объятья льда.
Часть IV
Темнота и тишина. Беззвучный мрак, преломляющийся и растворяющийся в ровных гранях полупрозрачных игл, сплетающихся под темными сводами в причудливые острые друзы, и лишь напрягая слух до предела, можно различить едва уловимый звон, исходящий от хрустальных стен тихих залов — колебание на грани звука, скорее даже не слышимое, а ощутимое кожей. Хрустальный замок замер, словно тихий сон умирающего художника, освещенного на полу холодной мансарды зеленоватым светом далекой луны, сочащимся из разбитого окна.
Слабое мерцание гладкого массива поднимается на метр от пола, не выше, но этого достаточно, чтобы вытеснить из упрямой темноты странные предметы, рядами лежащие на полу, врастая в него нижней гранью — ограненные кристаллы около двух метров длиной. Алмазы? Лед? Хрусталь? В равной степени они могут быть и тем, и другим, и третьим, и даже всем вместе.
Многие из кристаллов идеально прозрачны, и сквозь них можно различить пол и даже нижние залы, если кому-нибудь вдруг взбредет в голову странная мысль искать между этажами отличия, которых этот неведомый наблюдатель почти наверняка не найдет. Но не все странные драгоценности таковы. То тут, то там можно заметить: свет, исходящий от пола, проникая в толщу некоторых, будто преломляется, огибая какие-то темные пятна, одинаковой правильной формы кляксы, закованные в холодный хрусталь. Приглядевшись, становится понятно, что это человеческие тела.
Люди, окутанные льдом, бледны и измождены, но внимательный посетитель — если это место кто-нибудь посещает, — увидит на их лицах некую странную печать отрешенности, горького спокойствия, молчаливого бесстрашия обреченных казни. Кроме этого, их всех объединяет только одно: разноцветные кольца с розами на их безымянных пальцах. Здесь спят вечным сном азиаты, европеоиды, славяне, у дальней стены виден высокорослый негроид в странной одежде. Его кристалл стиснут с четырех сторон длинными гранеными косыми сталагмитами, будто удерживающими его на месте. Но как может пытаться сбежать спящий во льдах? И от кого?
Царство забвения, королевство сумерек. Вечный покой и мир.
Или нет?
Слабое движение где-то в глубинах хрустальных зеркал. Белая тень, мелькнувшая в темных бездонных пространствах холодной чистоты. Далекое эхо серебристого смеха.
И вновь тишина.
Возле одной из ледяных глыб, крайней в последнем ряду, сидит маленькая черная фигурка.
Девочка? Девушка? Женщина? По красивому лицу не определить возраст, но рост и хрупкое телосложение заставляют склониться к первому. Сизо-синее темное платье разостлалось по полу лепестком увядшей розы. Белоснежные волосы сбегают из-под черного чепца на плечи ручейками старинного серебра. В ало-сиреневых глазах кроются тлеющие упрямые огоньки, лицо словно готово в любой момент превратиться в прекрасную аллегорию ярости, и чувствуется, что с ним это происходит довольно часто.
Но сейчас ни гнева, ни ярости на этом лице нет.
С хмурым недоумением она смотрит прямо перед собой, неестественно прямо, словно все ее внимание сконцентрировано на небольшом изломе зеркального пола в двух метрах перед ней. Изредка ее взгляд как бы случайно и словно мимодумно соскальзывает на камень, где в прозрачной толще покоится в объятьях мороза худощавое тело. Тогда в ее глазах на секунду проступает странное задумчивое выражение.
В следующий миг она поспешно отводит глаза и вновь сердито смотрит на пол. Около получаса проходит в молчании.
Ее губы начинают тихонько шевелиться, беззвучно и медленно, почти по буквам выговаривая какое-то слово. Дойдя до седьмой буквы, она вдруг переводит взгляд на тело, вглядываясь в усталое, измученное, но спокойное лицо человека. На его руке тоже сидит кольцо, но розы в нем нет. Вместо нее — выгравированное на выпуклой бляшке изображение сложившей крылья птицы, похожей на ворона.
Левая рука сидящей несмело приподнимается и начинает приближаться к поверхности кристалла.
Тихий смех рассекает зал ударом ножа — и рука отдергивается.
Из темноты выступает тонкий силуэт, освещенный снизу вверх, так что лица не видно — только нижний край бледно-бежевого платья и высокие шнурованные сапожки.
— Давно не виделись, сестрица. Ты так редко ко мне заглядываешь. Я успела соскучиться.
— Не обольщайся, Седьмая. Век бы тебя не видела.
— Ну зачем же так грубо, онее-сама? У меня же есть имя, и ты его знаешь. Я ведь не называю тебя Первой.
— Мне все равно, как ты меня называешь. Твои слова значения не имеют.
— О, правда? Тогда устраивайся поудобнее… хлам.
Сиреневая радужка отбрасывает на стены световые зайчики.
— Повтори!
— Хлам, — хихиканье, будто звон серебряного колокольчика.
— Еще раз.
— Хлам.
— Еще три раза.
— Хлам, хла… Ты смеешься надо мной, онее-сама?!
— Отчего же, — уже с откровенной издевкой в голосе. — Приятно видеть, что у тебя хорошая память… попугай.
Сидевшая насмешливо хмыкает и отворачивается. Новоприбывшая недоуменно молчит, склонив голову набок. Поющая тишина.
— Ты изменилась, сестрица.
— Не говори ерунды. С чего мне меняться?
— Не знаю, и это настораживает. В прошлую нашу встречу, после гибели той смешной подделки, ты была готова меня убить. Сейчас же…