И опять во всем виноват был он сам: не сумел справиться с собственными страхом и яростью, решил посмеяться над врагом, посчитал, что на этом поле его уж точно никому не побить. Не говори, что силен, встретишь более сильного. Когда твой соперник привык все проблемы решать рубкой гордиевых узлов и отрыванием головы, всякие интриги бесполезны. Вновь самонадеянность, вновь кара за нее… Сколько можно?
Была злоба на врага, была ярость жадного скопидома, лишившегося имущества, были жалость и чувство ответственности за свое творение… свою дочь — только тогда он наконец признался себе в этом. И пусть он даже не задумывался о наделении ее душой — она была его. Кто знает, возможно… Но какой смысл рассуждать об этом теперь? Она исчезла в тумане, уносимая этим безумным дьяволом, и мастер не мог его удержать: сперва потому, что был слаб после пыток, потом — потому что не мог бросить работу. Но он не забыл. Он отправил вслед за ней спасителя. И однажды обнаружил Кокуосэки у себя на пороге. С ее телом в руках.
Или лапах?
Анжей перевел взгляд на маленькое чудовище, безучастно сидевшее у стены. Ноги были странно изогнуты в двух местах, лапки прикрывали уткнувшееся в верхние колени лицо. Стороннему наблюдателю поза куклы могла показаться горькой и печальной, но мастер знал, что существу с подобной анатомией удобнее всего отдыхать именно в таком положении.
Он… она… оно нашло ее тело где-то в Н-поле, далеко отсюда — мастер так и не узнал, где именно: хотя Кокуосэки понимал — понимала? Понимало?! — все, что он говорит, даром речи создание его ненависти не владело. Анжей доделал… скорее, все-таки, его вскоре после похищения. Душу продумывать не приходилось: четкость, понятливость и исполнительность — большего от него никто и не требовал. Приказ, отданный Кокуосэки, был однозначным: найти и убить вора. Вернуть украденное тело. Анжей не сомневался, что все жалкие потуги назвавшегося Антраксом повторить доступное лишь настоящим мастерам окончатся пшиком.
Но он снова ошибся.
Недоучка оказался сообразителен: разбираясь в остатках его странных чар, Анжей нашел, что совершенное им отличалось даже некоторой неуклюжей элегантностью; было топорным, но эстетичным в своей топорности и простоте. Он и впрямь создал некое подобие Розы Мистики для дочери. Для его, Анжея, дочери, черт побери.
Мастер не знал, что произошло потом, но, судя по всему, молокосос обгадился по полной. Не сумел сохранить ни Розу, ни дочь… да и сам, похоже, куда-то сгинул. Туда и дорога. Кукольник сильно надеялся, что ведет она прямиком в ад. Но дочь, его Вторая Дочь, по злой воле и невероятному стечению обстоятельств обретшая жизнь… Анжей уже не мог просто оставить ее куклой. Это было бы низко, подло… и больно. Очень больно.
Ведь он тоже любил ее.
Он знал место, где томилась ее душа, он нашел этот пустой белый мир, с невероятным трудом отыскал ее — и был потрясен. Она не помнила его. Когда он, пробродив много часов в белом тумане, улавливал в нем темное пятно, подол черного платья, отблеск золотой ленты, то бросался к ней, но она раз за разом испуганно уносилась прочь, не слушая уговоров и не даваясь в руки. Мастер преследовал ее много дней, пытаясь вразумить, но все было тщетно. Без сомнения, испуг смерти был еще очень силен.
Беспомощность опять сдавила его, и вновь, в который раз за эти дни, он успокоил себя мыслью о том, что это пройдет. Это пройдет. Если он будет аккуратен.
Анжей уселся в кресло. Его руки коснулись лежавшего перед ним на столе листка бумаги, на котором была вычерчена какая-то причудливая загогулина. Сощуренные глаза кукольника следили за указательным пальцем, двинувшимся по поворотам и изломам узора, делая редкие остановки. С каждой такой остановкой взгляд его все больше тускнел.
С уже привычным беззвучным шелестом погружающееся в Белый Туннель сознание распалось надвое, устремившись в противоположные стороны.
Будем стараться, я. Да. Будем стараться.
* * *
Шли дожди. Бесконечные, серые, они заволокли собой небо и растопили землю. Время тянулось невообразимо медленно, наполненное мыслями и вопросами, которые некому было задать. Удивительно, но вместо ожидаемого подъема я впал в глубокую тоску, которой не было объяснения. Сломанное сердце давало о себе знать временами: глупо хихикая или неожиданно заливаясь слезами, я производил впечатление свихнувшегося, и что хуже, сам это понимал. И еще кое-что беспокоило все больше — лишившийся опоры в виде эмоций разум стал говорить совсем другим языком — ведь теперь большую часть времени я чувствовал лишь пустоту внутри.
Ночами, когда все засыпали, я одевал личину старого часовщика и выходил на веранду — или как это у них называется? — сидя на границе сухого дерева и льющейся с небес воды. Усталость. Не физическая, точнее, не только она. Внутренняя, глубокая, как колодцы и шахты моего сна. Зачем я все это делаю? Чего добиваюсь? Ведь есть отличная возможность остановиться и сберечь все, как оно есть сейчас. Мы, наверное, бессмертны, хоть и не неуязвимы. Соусейсеки будет со мной, пока окончательно не убедится в бесплодности поисков — а быть может, и потом. В конце концов, куда ей уходить без Розы и зачем?
А если мне все же удастся выяснить, где притаился сон Отца и спуститься туда — это же смерть? Окончательная, необратимая. Стоит ли мечта Соу так дорого? В конце концов, у меня в руках сейчас полным-полно козырей, которые я почему-то собираюсь растерять. Да и вообще, стоит ли жертвовать собой ради той, что живет со мной только ради своей цели? Или все же не только из-за этого?
С другой стороны, к чему затягивать неизбежное? Разве есть в этом унылом мире цели достойнее? Слава, богатство, власть, быть может, сила? Наслаждения всех сортов? Семья и род? Все это и еще больше могла дать мне Тень, чье предложение я отверг. Что с того, что ее мир был бы иллюзией — какая разница? Впрочем, во сне мною двигало нечто другое, и сейчас я не мог понять, что именно. Неужели я был ослеплен?
Неужели даже теперь я все равно один — навсегда? Тело героя с потерявшейся душой — что толку во внешних атрибутах, если внутри ничего нет?
Дождь шумел, стекая с крыш и барабаня по черепице. В саду разливались лужи и вспомнилась приходившая через них Барасуишио. Что сейчас делает пан Анжей? Пытается починить свою любимую дочь…или создать новую?
Словно в ответ на мои мысли одна из луж, наибольшая, засветилась изнутри призрачным светом Н-поля. Барасуишио?
Но никто не спешил появляться из мерцающей ряби и, движимый странным равнодушным любопытством, я вышел под дождь, оказавшийся неожиданно теплым. Босые ноги шлепали по прохладным потокам…ох, это душное лето…и сколько же я все-таки спал?
За слоем воды, конечно же, не было Анжеевой дочери. С чего я вообще решил, что она может быть жива?
— Доброй ночи, волшебный кролик, — равнодушно сказал я, останавливаясь на краю светящийся лужи.
— И вам доброй ночи, сэр, — отвечал Лаплас, — Я не вовремя?
— Нет, отчего же, это не совсем так.
— Я пришел поздравить вас с этой невероятной победой, но…
— Но вместо торжествующего чемпиона встретили всего лишь старика.
— Об этом книги не упоминали, правда?
— О чем, Лаплас?
— О том, что делать дальше. Май-май, сколько же я вас успел повидать…
— Ты говоришь загадками, как обычно.
— Такова моя природа, что тут поделаешь. Но я могу и пояснить, что имею в виду.
— Хочешь сказать, что всякий, прошедший Магистериум, испытывает подобное?
— Рано или поздно, сэр, но быть может, не так быстро. Я вижу, вы пошли каким-то необычным путем, хоть он и не принес вам счастья.
— Кто знает, кто знает. Быть может, это все проделки дождя…
— Вы растеряны перед лицом реальности, сэр. Не знаете, чего хотеть теперь. Я мог бы стать вашим проводником в новой жизни, достаточно только заключить…
— Нет.
— Ах, это очаровательное упрямство! Но почему, почему все вы так сопротивляетесь неизбежному?
— Хочешь поговорить об этом всерьез, а? Этой ночью у меня много свободного времени.
— Собираетесь открыть душу кролику из Зазеркалья, сэр? Видимо, крепко вас зацепило все произошедшее! Но я послушаю — нехорошо было бы бросить вас тут одного!