— Пойдем, мастер. Теперь и я слышу то, о чем она говорила. А скоро услышите и вы.
Мегу приняла драгоценную ношу бережно, чтобы неосторожным движением не разбудить убаюканную моим колдовством Первую. Соусейсеки прислушивалась к чему-то, но понять, к чему именно, пока не удавалось. Мы с Мегу переглянулись и…
Словно легкий ветерок пронесся по неподвижному воздуху полутемного зала. Прохладное дуновение коснулось лица, потерялось среди колонн, но спустя мгновение вернулось, став сильнее. По коже вдруг пробежали мурашки, хотя я вовсе не замерз — и плетения вдруг отозвались тяжелым напряжением, какое иногда чувствуется даже в здоровых зубах перед визитом к стоматологу.
— Уходим, мастер. Скоро прислушиваться не придется.
— Что это, Соу?
— Ты не узнаешь? Когда-то подобным образом ты звал меня в свой сон.
— Неужели…
— Да, он тоже научился петь миру. Что тут такого? Ради этого он ведь и затеял всю эту историю с мангой.
— И мы сможем найти его?
— Несомненно. Идем же!
— И она распахнула тяжелые двери — прямо на ветвь Дерева Снов.
Ветер становился все сильнее и я был рад, что нам не нужно идти против него. Мерцающие шары снов дрожали, откликаясь на неслышимый призыв, с их поверхности срывались клочки тумана, уносимые прочь, к пока еще далекому центру зарождающейся бури.
— Соу, мы еще далеко? — обеспокоенно спросил я, глядя на Мегу, которой приходилось сложнее всего.
— Мы не дошли даже до границ его песни. Настоящая буря дальше — и скорее всего, добраться до ее источника пешком не получится.
— Думаешь, есть другие способы?
— Просто отдаться на волю ветра.
Соу поспешила вперед, и оставалось лишь следовать за ней — вряд ли ветер уже отпустил бы нас из этой ловушки.
А потом мы услышали ее.
Мелодию Анжея.
Она заставляла Дерево дрожать, словно поступь великана, а затем взмывала вверх многоголосой птичьей стаей, она неторопливо нарастала, чтобы разбиться жалобным плачем, она обволакивала плавной, томительной нежностью, чтобы вдруг вознести к небесам — или обрушить в бездну.
Сны трепетали, изгибая прозрачные стены под ее напором, и точно так же рвалось и трепетало что-то в груди — но в отличие от снов Дерево не держало меня. Кажется, на моих спутниц мелодия действовала так же — мы уже не шли навстречу зову и даже не бежали, а неслись… или он нес нас.
Сложно сказать, насколько чудесно и страшно было слышать все это, но когда я увидел сияющую сферу, окутанную подсвеченными фиолетовым, розовым и голубым потоками эфемерного пара, что свивались спиралями и воронками уходили вглубь, оставалось лишь признать — искусство ученика Розена, несомненно, превосходило мое во много раз.
Очередные аккорды сорвали нас с качающейся ветви, словно засохшие листья, и понесли туда, где старый юноша совершал чудо.
У самых стен сияющего яйца, где скрылся Анжей, напряжение стано нестерпимым. Силы, сворачивающиеся здесь в тугой клубок, трепали нас, словно лоскуты на плаще нищего, но все же не приняли в свой созидающий водоворот. Мы были втянуты внутрь и отброшены в сторону, как ненужный материал.
Мир вокруг был словно соткан из переливающихся трепещущих полотен изменчивых оттенков. При всем многообразии красок они, тем не менее, не резали глаз дисгармоничностью — да и не могли бы. Здесь не было места чему-то хаотичному, неупорядоченному. Наше появление казалось чернильным пятном на подвенечном платье, настолько сильно оно нарушало воцарившуюся здесь гармонию.
Да, мастерство Анжея было велико. Он играл миром на столь высоком уровне, что повторить подобное у меня не вышло бы и через сто лет. Дар его был совершенно другим — вместо изгибов плетений он строил идеальные грани, сложнейшая геометрия которых граничила с хаосом для непосвященного глаза. В ней была чистота — как в прозрачном взгляде ребенка, как в водах горных ручьев, как в морозном воздухе, как в идеальных орбитах планет.
Позади меня громко выдохнула Мегу, тоже проникшаяся творимым чудом. Ведь под тонкими пальцами соединялись воедино хрупкие осколки и дыхание жизни обретало форму. Знакомую нам с Соусейсеки форму. Барасуишио.
Восьмая — или Первая? — оживала в руках своего Отца, бросившего к ногам ее тонкий мир тысяч человеческих грез. Таков был уговор, такой была жертва за нить, выводящую из клубка серых троп кукольного инобытия, бессмертного их посмертия.
Я знал, что могу убить мастера, знал, что могу оборвать творимое чудо и тяжелым ударом разрушить пока что хрупкое стекло его чар. Шагнула вперед и Соу, у которой были свои счеты с учеником ее создателя, шагнула — и остановилась, ощутив мою ладонь на плече.
Удивительно, но Анжей нашел в себе силы обратиться к нам, не оборвав ритуал.
— Бей же, убийца. Бей насмерть, пока она не очнулась и не увидела.
— Нет, мастер. Мы пришли не за этим. — отвечал я.
— Не думаешь, что лучше тебе убить меня, пока не поздно? Не опасаешься той, что победила всех дочерей Розена? Почему?
— Нет, потому что не верю в историю злого ученика. Не верю, что все это сделано из желания превзойти Розена.
— Так трогательно и наивно.
— Я был в ее саду, Анжей, и он отпустил меня.
— Невозможно! — он задрожал, но сумел устоять.
— Закончи, что начал, и будем говорить… мастер.
И мне не пришлось повторять дважды.
Сон содрогнулся. На смену тончайшим переливам мелодии, достойной назваться "музыкой сфер", пришла великая тяжесть. Словно громадные океанические волны сотрясали хрупкую скорлупу ритмичными ударами, отдававшимися в животе. Маг напрягся, вытянувшись над дочерью кривым знаком, тело его словно одеревенело в спазме, а кольцо рук сдерживало могучий поток, льющийся извне в его величайшее творение.
Я не заметил, как сам окутался багрянцем плетения, пока не услышал шепота Тени в ушах. Подобно тому, как могут болеть ноги у смотревших балет, мое тело помимо воли сопереживало напряжению Анжея, и быть может, в некотором смысле со-творяло чудо вместе с ним. Потому что я верил.
Последние аккорды истаяли в воздухе тонким звоном и угас фиолетовый свет. Вздрогнула доселе неподвижная Барасуишио, скрипнула шарнирами и открыла теплые оранжевые глаза.
— Pater… — услышал я ее голос — тихий, чуть хриплый, будто со сна. Впрочем, так оно и было.
Анжей наклонился к ней и что-то тихо пробормотал. Инстинктивно я напряг слух, но сразу понял, что ничего не выйдет. На расшифровку неспешно и обстоятельно написанных дневников моих познаний в lingua latina, быть может, и хватало, но вот на перевод быстрой и сбивчивой речи того, чьим вторым (а может, и первым) языком она была…
Кукла, легонько улыбнувшись, ответила ему, тоже на латыни. Они негромко беседовали, не обращая на нас никакого внимания, что, учитывая некоторую несвоевременность нашего появления, было вполне обоснованно. Поэтому я предпочел помолчать, оглядывая то место, где мы находились — а посмотреть, надо сказать, было на что.
Сквозь многоцветное покрывало, только что струившееся вокруг нас, все яснее проступал знакомый интерьер кукольной мастерской — точно такая же была в особняке Розена. Правда, этой комнате явно не хватало хозяйской руки — обшитые досками кирпичные стены были покрыты толстым слоем пыли, на паркетном полу тут и там валялись кусочки древесины и фарфора, а в углу, возле шкафа, высилась совсем уж непотребная куча осколков чуть ли не мне по колено, с отчетливой неосыпавшейся вмятиной, как будто кто-то с разбегу въехал туда головой. Вместо двери у входа висела истертая занавеска с выцветшим замысловатым орнаментом.
Мегу глядела вокруг во все глаза, но Соу, окинув помещение взглядом, пренебрежительно хмыкнула. Я был с ней солидарен. Есть грань, при переходе которой аскеза превращается в бытовое свинство.
Барасуишио стояла на приземистом столе у дальней стены, глядя Анжею в глаза. На нас она бросила только один равнодушный взгляд ему через плечо. Однако этого хватило ее создателю — чтобы вновь вспомнить о нашем присутствии.