Отец…
Не…
Отец…
Ненавижу!!!
Суок содрогнулась от этой страшной мысли. Она попыталась прогнать ее, но алая ненависть к любимому существу густой волной катилась из глубины, затопляя мир, сочась из суставов и глаз, заливая паутину волос кровавым дождем.
Отец, я люблю тебя. Я люблю тебя всем сердцем, всей душой. Я живу ради тебя, твоей улыбки, твоего счастья. Твоя верная дочь, твоя Кокуосэки. Люблю…
И я ненавижу тебя, Отец. Ты использовал меня с самого начала, ты всегда смотрел на меня как на хранилище для своей проклятой Розы — ты никогда меня не любил! Ненавижу!
Самый красивый, самый добрый, самый нежный на свете…
Лживый, жестокий, бессердечный!
Солнце в моем небе, песня в моей душе…
Игла в моем сердце!
Что думать, что слушать, кому верить? Себе? Или… себе же?..
Но разве…
Ненавижу!
…разве тот, кто не любит…
Не-на-ви-жу!!!
…разве тот, кто не любит, полез бы за мной на ту скалу?..
НЕНАВИЖУНЕНАВИЖУНЕНАВИЖУНЕНАВИЖУНЕНАВИЖУНЕНАВИЖУ
НЕНАВИЖУНЕНАВИЖУНЕНАВИЖУНЕНАВИЖУНЕНАВИЖУНЕНАВИЖУ
НЕНАВИЖУНЕНАВИЖУНЕНАВИЖУНЕНАВИЖУНЕНАВИЖУНЕНАВИЖУ
НЕНАВИЖУНЕНАВИЖУНЕНАВИЖУНЕНАВИЖУНЕНАВИЖУНЕНАВИЖУ
НЕНАВИЖУНЕНАВИЖУНЕНАВИЖУНЕНАВИЖУНЕНАВИЖУНЕНАВИЖУ
НЕНАВИЖУНЕНАВИЖУНЕНАВИЖУНЕНАВИЖУНЕНАВИЖУНЕНАВИЖУ
Нет.
НЕ…
Я не могу ненавидеть тебя, Отец. Пусть ты предал меня, я тебя не предам. Я — твоя дочь. И я люблю тебя… и прощаю. Я найду тебя, и мы поговорим начистоту. Но я все равно буду тебя любить — всегда, ныне, присно и во веки веков.
Но я ненавижу. Всем сердцем, как и люблю. Ненавижу ЕЁ. Ту, что разлучила нас.
И я отомщу.
Да. Я отомщу.
Раздался тихий шелест, и Суок открыла глаза. Сминаясь и истончаясь, вокруг нее оседала черная паутина волос. Они добились своего.
Она поднялась на ноги. В мрачных зеленых глазах теперь не было ни слезинки. Крутнувшись на каблучках, она пошла туда, где ждал ее Кокуосэки, при приближении вопросительно поднявший голову. Его лицо было похоже на Будду-вампира.
— Помоги мне, — попросила она в упор.
Горячее согласие. Жажда сопровождать и оберегать. Чуть погодя — нечто вроде вопроса.
— Мне надо найти… одного человека. Моего Отца. Ты поможешь мне?
Те же образы, только усиленные радостью и нетерпением.
— Тогда отнеси меня к Мировому Древу. У меня слишком мало сил. Пожалуйста.
Ай, волна, ай… Сидеть у Коку на закорках оказалось не очень удобно — хотя он как-то ухитрился раздвинуть и прижать к бокам острющие шипы вдоль хребта, спина у него была кривой, как колено, — но это все равно было лучше, чем висеть у него на руках, как бессильная игрушка. Как мертвая кукла. Два высоких нароста у него на плечах сильно смахивали на рукоятки, и Суок держалась за них, причем ее не отпускало чувство, что едет она не на живом существе, а на странной двухколесной телеге, вроде тех, что по ночам зычно взревывали на площадке под окнами дома Отца. Правда, в отличие от них, Коку летел совершенно беззвучно — и куда быстрее.
Она решила не то чтобы дать ему имя, но называть его так, чтобы иметь возможность называть его хоть как-то. В конце концов, они были тезками, полное имя было общим, а поделить его Суок не решалась — ему-то было безразлично, как называться. У нее ведь было и другое, и нравилось оно ей, честно говоря, куда больше. Ведь оно нравилось и…
Да. И Отцу.
Боль не ушла и не притупилась, она поселилась рядом с Розой навеки, запустив в нее когти, и по-прежнему хотелось сжаться в комочек и плакать от обиды, пока глаза не ослепнут, а потом не выкрошатся почерневшими осколками, чтобы не видеть никого и ничего. И вращалась красно-серой полосой то ли в голове, то ли в груди печальная песня, которую ей — кажется, целую вечность назад — нашептала музыкальная коробочка. Женский голос сплетался с эхом песни ее разума, словно пальцы… словно чьи-то пальцы, что гладят по голове, когда грустно и одиноко. Она не утешала. Она сочувствовала. Ибо знала, что это такое.
И Суок пела, пела мысленно — губы не хотели шевелиться, будто страшась выпустить наружу то, что скопилось внутри, затопить бесконечность его черно-зелеными волнами.
Ай, волна, ай…
Огромная зеленая стена неспешно плыла под ними — или перед ними? Не пришлось ни искать чью-нибудь дверь, ни открывать ворота — в какой-то момент Коку просто вышел к Древу, прямо из Н-поля, не прекращая долгого полета. Его способ перемещения был очень странным, даже полетом это назвать было нельзя — он скользил между пластами материи к намеченной цели, как иголка сквозь ткань… нет, как нитка вслед за иголкой, которой была эта цель. Неуклонно и безошибочно. Словно маленькая хищная рыбка. И чувства он в этот момент испытывал весьма сходные.
И Суок вбирала эти чувства, пила их, чтобы не раствориться в собственном пении. Потому что вскоре ей придется самой стать такой рыбкой.
— Вон та ветвь, — протянув руку над плечом Коку, она указала пальцем влево.
Согласный кивок головы и легкое ускорение.
Золотая лента, обвивавшая ее тело, оставалась мягкой и податливой — впрочем, она пока и не пыталась ее пробудить: стальная птица на кольце по-прежнему была холодной и тусклой, кольцо прозрачных камешков вокруг нее казалось россыпью битых стекляшек. Своих же сил хватало только на то, чтобы не разжимать пальцы на рогах. Суок чувствовала себя опустошенной, ей нужно было отдохнуть и поесть — но где было взять еду посреди пустого космоса? Она очень старалась сдерживать чувства голода и слабости, чтобы Коку не почувствовал их вновь — некоторое время назад он, ощутив ее утомление, уже пытался поделиться с ней энергией, но Суок не хотела ее брать. Не из брезгливости, но из какого-то тайного страха. Она не боялась его, она была ему признательна и чувствовала самое доброе расположение, но остерегалась думать в его присутствии на некоторые темы. Почему?
Возможно, по той же непонятной ей самой причине, что предостерегала ее выпускать наружу песню и мысли об Отце?
Думала, милый — каждый день,
Думала, нежен как капель –
Ай, теперь знаю, что любовь моя
Продавалась, а я — продажная…
Эта женщина понимала все. И Суок была благодарна ей.
— Опусти меня вот здесь, — показала она.
Рывок, свист в ушах. Резкая остановка над самой ветвью. Ее подошвы коснулись мягкой, но плотной кожицы лозы. Неуклюже переваливаясь, Коку отошел на несколько шагов и уселся отдыхать.
Но Суок уже не смотрела на него. Все ее внимание было сконцентрировано на ростке перед ней. Слабое деревце, не выше дерева Отца, так напугавшего ее некогда каменной твердостью и зеркальной чернотой ветвей — но, в отличие от него, вполне живое и здоровое, если, конечно, не считать болезнью запущенность и почти полную скрытость в дебрях сорняков. Хозяин деревца не заботился о нем и заботиться не хотел.
Именно то, что ей требовалось.
Несколько первых мгновений она колебалась, не в силах заставить себя сделать шаг и приступить к таинству, о котором в темноте под закрытыми веками, пока она дремала у ног Отца, оберегая его сон от враждебности Черного Облака, однажды шелестящим шепотом поведали ей слуги, голодные духи — таинству, дававшему им саму способность существовать. Оно было жутким и мерзким, оно вселяло ужас, и, будь у нее возможность выбирать, она никогда не прибегла бы к нему.