— Идем, Отец, — она протянула мне руку. Я молча поднял ее на локоть и шагнул в золотистую неизвестность.
Туман цвета молодого меда.
Ну ни хрена себе!
Я примерно представлял себе, как должно выглядеть Мировое Древо, но попробуйте вообразить себе тиранозавра со слов того, кому его описывал очевидец! Ставлю миллион против оплеухи, что вам это не удастся. Огромный зеленый ствол, похожий на жесткую, но податливую стену, застилал половину неба цвета тишины — черно-фиолетового, с легкими вкраплениями аметиста и полевого шпата, наполненного крупными звездами всевозможных цветов. От ствола во все стороны шли гигантские горизонтальные утесы, редко усаженные… листьями? Ничего себе веточки.
Я окинул взглядом этот невероятный Иггдрасиль, подавляя внезапный и непонятный приступ тошноты. Вот уже действительно, у каждого муми-тролля должно быть что-то, на что он смотрит снизу вверх. Размеры Древа потрясали. Далеко вверху и внизу зеленая стена терялась в темном небе. Мое внимание привлек прямоугольный выступ на поверхности, сквозь кожицу которого можно было различить движение соков. Клетка?! Однако! А деревце-то однолетнее! Сколько же длится… год Бога? И что будет, когда наступит осень?
— Нам сюда, Отец, — подергала меня за джемпер Суок. Золотая лента вновь обвивала ее тело, свернутая кольцом на голове. Интересно. Впрочем, вполне логично. Не бросать же орудие — и оружие, между прочим! — на лестничной клетке над «телом бездыханным»? К алкашам на лестнице у нас еще кое-как привыкли, а вот позволять соседям наблюдать подобную Курскую аномалию явно не стоило. Еще внутрь полезут или ментов вызовут.
Я заскользил вдоль одной из ветвей. Суок, стреляя глазами из стороны в сторону, указывала путь между листьями. Она выглядела странно напряженной, словно ее что-то угнетало. Интересно, что?
— В чем дело, дочь?
— А? Нет, ничего, Отец, не беспокойся… Просто тут так странно. Я никогда такого не видела. Все такое…
— Да, трудно себе представить, что это не только сон, но и явь. Но не бойся. Дерево пусть и большое, но не злое.
— Дерево? — непонимающе посмотрела на меня она.
— Ну да, Дерево. Ты же видела их на картинках. А в чем дело?
— Ммм… Дерево… Прости, Отец, я хотела бы взглянуть на то, каким ты видишь… это. Ты позволишь?
Я удивился, но спорить не стал.
— Позволить-то позволю, но… Эй!
Я ощутил, как… Дьявол забодай, больше всего это было похоже на то, что моего разума коснулись чьи-то пальцы. Нежные, ласковые — но определенно чужие. Едва я вскрикнул, они сразу отдернулись и пропали, в глазах Суок мелькнул испуг.
— Отец, что такое? Больно?
— Да нет, — поразмыслив, ответил я. — Не больно. Странно — это да. В следующий раз предупреждай, как именно хочешь «взглянуть».
— Я думала, ты знаешь…
— Если бы я знал, дочь, то не стал бы предпринимать этот вояж. Ты «взглянула»?
— Нет, не успела… Думаю, если бы я попробовала сделать это быстро, тебе бы точно стало… больно. Очень больно. Отец, потерпи немного, пожалуйста, я не хочу причинять тебе боль!
— Уговорила, — усмехнулся я. — Давай, смотри. Все равно я уже подготовился.
Ощущение прикосновения мягких рук вернулось, но они как будто вовсе не собирались где-то копаться, к чему я, надо сказать, подсознательно приготовился. Напротив, они легко и плавно скользили по поверхности ума, будто оглаживая, счищая с него невидимую и неведомую пыль. Это, пожалуй, было даже приятно. Чего не сделаешь на благо революции, в сущности? А если дело важное и избежать его нельзя никак, что остается делать? Правильно. Расслабиться и получать удовольствие.
Непосредственно чем я и занялся.
Ее пальцы «гуляли по мозгам» пару минут, не более, но я уже ощущал себя, как после получаса хорошего массажа. Пожалуй, даже тайского. И можете не крутить носами, пошляки, никакой ереси тут не было и в помине. Просто заряд бодрости и одновременно странного спокойствия вошел в меня звездным светом и, свернувшись на дне памяти уютным клубочком, улегся спать, источая легкое сияние цвета зимнего тумана.
Наконец ощущение прикосновения исчезло. Суок глубоко вздохнула, улыбнулась и с каким-то новым интересом посмотрела вокруг. И вдруг рассмеялась.
— Значит, Дерево? Как хорошо! Это куда приятнее видеть.
— А что, раньше ты воспринимала его по-иному?
— Да. Это было очень непривычно, даже неприятно — страшно не люблю чего-то не понимать. Я решила воспользоваться твоим образом, чтобы было проще.
— А что именно ты видела?
Она открыла рот, затем закрыла. На ее лице возникли растерянность и даже беспомощность.
— Я… Я опять не знаю, как тебе объяснить, Отец. Я не знаю таких слов. Мне даже не с чем сравнить: цвета, запахи, прикосновения — все это не подходит. Извини меня, пожалуйста.
— Не надо извиняться. В конце концов, дочь, тебе еще нет и месяца.
— Хорошо, Отец.
Эта ее фразочка уже начала действовать мне на нервы. Но я, разумеется, промолчал.
Листья, листья, листья…
— Вот оно!
Перед нами было дерево соседа — жалкого вида чахлый стволик, росший из плоти Древа. Высотой не более полутора метров, кривое, почти голое, оно даже не было опутано сорняками — в них и не было нужды, если подумать. Собственный хозяин так привык на него плевать, что оно медленно погибало от бескормицы.
— Что ты хочешь сделать, Суок?
Она посмотрела на дерево, потом на меня — и вдруг зарделась.
— Я не… не знаю, Отец. Ты попросил меня показать на нем, что я могу. Но это опасно. Он может этого не выдержать… умереть или сойти с ума…
— Иными словами, тебе его жаль, — прервал я.
— Да, — тихо, но внятно.
Только альтруизма нам не хватало. Я поставил ее на ветвь.
— Ты не должна жалеть его, Суок. Даже если с ним приключится худое, никому от этого плохо не будет. Даже ему.
— Но ведь он может умереть! Перестать быть!
— Пусть так, дочь. Он ведет жалкую, склизкую жизнь, движимый только глубинными мыслями. Взгляни на его дерево. Что хорошего может на нем созреть? Едва ли что-либо, кроме желания поиздеваться над близкими. Ты знаешь, что он бьет свою дочь?
— Бьет?.. — отшатнулась она в ужасе.
— Да. Ремнем. Если он умрет, никто не пожалеет о нем, даже она. Даже он сам не пожалеет… ибо просто не сообразит, что умер. Ты же своими действиями можешь оказать ему даже услугу.
— Услугу? Причинив страдания?..
— Да. Заставь его страдать. Если он достоин жить, то переборет это — и себя заодно. Начнет жизнь с чистого листа, хотя лучше стереть описки и помарки с уже исписанного. Не сможет — туда ему и дорога. Сейчас он только поганит мир собой. Он — хлам.
Опустившись на корточки, я взял ее за плечи.
— Запомни: то, что не убьет нас, сделает сильнее. Тебя, меня, его — всех живых. Испытания закаляют. Верь мне.
Секунду она колебалась. Потом решительно кивнула.
— Я верю тебе, Отец. Пусть он получит то, чего заслуживает.
— Тогда приступай, — я отошел в сторону.
Суигинто бы мной гордилась.
Вспышка света, шелест атласа, странный звук, будто согнули и отпустили длинную щепку. Блеск черного металла.
Суок направила косу на дерево.
— Ко мне, — вполголоса произнесла она. Лезвие снова блеснуло в свете звезд. Потом еще раз. И еще. Белые вспышки на черном клинке в руке Смерти. Бодлер удавился бы ради одного взгляда на это.
Темные пряди волос Суок зашевелил, затеребил, приподнял над плечами неощутимый для меня ветер. Из них показались и начали выбегать струйки темного тумана — по волосам, по платью, по пальцам, по древку. На кончике острия медленно-медленно сгущалась черная капля — совсем крохотная, но явственно различимая на фоне темного неба, словно черная кошка серой ночью. Моего обоняния коснулся ее запах, и я поспешно зажал нос. Это был запах самой гибели в чистом виде. Нельзя было даже сказать, что он отвратителен или противен. Он был настолько чужд всему, настолько несовместим с понятием жизни, что нос и легкие отказывались его вдыхать. Это было все равно, что вдохнуть жидкую лаву.