Отвечать было нельзя. Не отвечать — тоже.
«Далеко», — написал я.
Ответ пришел через минуту.
«Где именно?»
«Неважно. Не пиши мне больше».
Но хрен там, конечно. Настырен, как всегда.
«Какого черта? Куда ты пропал?»
«Я не могу тебе всего объяснить. Прости».
«Что с тобой стряслось?»
«Ты не поймешь».
«Не держи меня за козла, придурок. Где ты?»
«Далеко».
«Что ты там делаешь?»
«Я занят важным делом, объяснять которое смысла нет».
«Когда ты вернешься?»
«Никогда».
Долгая пауза. Минут десять молчания. Я уже подумал, что он отступился и успел засунуть телефон в карман.
«Почему?»
«Не могу».
«Объясни мне наконец. Я волнуюсь».
«Прости, но ты не поймешь».
«Объясни так, чтобы я понял. Это не просьба».
«Никто не смеет мне приказывать».
«Я не шучу, парень».
«Я тоже».
«Почему ты недоступен? Я не могу тебе позвонить, но сообщения отправляются и приходят. В чем дело? Где ты находишься?»
«В Н-поле».
Пауза — ровно такой длины, чтобы вбить в гугель шесть символов.
«Ты что, под кайфом?»
«Я же говорил, что ты не поймешь».
«У тебя крыша съехала, парень. Вылезай из дыры, в которой прячешься, и иди сюда».
«Это невозможно. Больше мы не встретимся. Прости».
Текстовая тишина.
«Как ты туда попал?»
Весь он в этом. Доверие ко мне и стремление действовать. Прости, дружище, ты мне уже не поможешь. Ни в чем и никогда.
«Последовал за белым кроликом. Я не могу ничего объяснить толком. Это связано с тем делом. Меня больше нет в этом мире».
«В каком же ты мире?»
«В мире Суигинто. В Мире-Что-Завел».
«Ты не шутишь?» — с некоторым запозданием.
«Нет».
«Что ты там делаешь?»
«Я должен ее спасти».
«От кого?»
«Ты не поймешь. Ты привык верить в другие чудеса».
«Ты снова держишь меня за козла. Бог не фраер, брат. Я хочу знать».
«От одного колдуна. Его зовут Коракс».
«Грек, что ли?»
«Русский. У меня разряжается телефон».
Суок с интересом следила за моими пальцами, пляшущими над клавиатурой.
«Когда ты вернешься?»
«Если и вернусь, дружище, то уже не при тебе. Я взял билет в один конец и потратил на него все деньги».
«Я буду ждать».
«Двести лет?»
«Хоть триста».
Смутная мысль, высвеченная из темноты кратким сполохом потревоженной совести, подтолкнула мои пальцы.
«Тогда позвони по этому номеру, — я быстро вколотил номер Наташи. — Скажи, что тебя прислал тот, кто увел Лену».
«Хорошо».
«Удачи тебе, амиго».
«Легкой дороги, брат».
Телефон пискнул и отключился. Успел вовремя.
Несколько секунд я смотрел на него, а затем размахнулся на лету и зашвырнул в пространство. Блеснув дисплеем, черная пылинка закувыркалась вниз и пропала в темной пустоте.
— Зачем, Отец? Он сломался?
— Да. Пользы от него теперь никакой.
— Музыку жалко… — пригорюнилась она. Я чуть взъерошил ей волосы.
— Но ты ведь уже слышала песни. Спой мне.
— Я?.. Тебе?..
— Ну да. У тебя красивый голос.
Она была смущена чуть ли не до слез, но я настаивал. И она запела.
Порвите меня на четыреста восемь частей и прокрутите их через мясорубку, но «Лента в волосах», мягко льющаяся в черном холоде на скорости явно повыше звуковой — это нечто.
И к чему нам музыка?
Есть такие дороги — назад не ведут;
На чужом берегу я прилив стерегу.
Паруса обманув, ветер стих навсегда,
Плоским зеркалом стала морская вода…
Вдруг Бэрри-Белл остановился, как можно остановиться только тут, в Н-поле: мгновенно и разом, забив на такие необязательные штуки, как инерция. Меня это озадачило: даже когда он потерял след Энджу, то все равно пытался сделать хоть что-то. Сейчас же он просто покачивался на месте… будто в нерешительности.
Я ощутил его прикосновение к своему разуму. Да. Именно так. Рукотворный дух не решался идти по следу дальше.
— В чем дело? — недовольно спросил я.
Сомнение. Сомнение и непонимание, медленно превращающееся в испуганное недоверие.
— Что?
Образ — красное пятно на розовом фоне. Розовый плывет, переливается жемчужным и белым, алый же уплотняется, сгущается, приобретает форму. В нем проступают зеленые полосы. Вдруг розовый начинает изменяться. В серебристых изгибах жуткими трещинами проступают черный и синий. Розовый судорожно проминается внутрь себя. Алый конвульсивно дергается, изгибается, сжимается в точку, затем газовым облаком сверхновой разлетается рубиновой пылью. Весь мир поглощает ночь.
Красный?
Шинку? Он что-то почувствовал?
— Покажи мне, — потребовал я. И на меня будто упала стена, когда картина, посланная Бэрри-Беллом, смяла и раскатала мои чувства.
Вспышка. Хлопок. Изумление. Тихий сыпучий шорох. Изумление. Твердый дождик бронзовой пыли на пальцах, пытающихся удержать рассыпающееся. Изумление. Неверие. Испуганный мальчишеский голос. Горстка серой пыли на ковре. Серой. Пыли. Вместо… Неверие, растущее в душе пламенем. Голоса — что? Что? Кто это? Зачем? Неверие, осознание, понимание, неверие, УЖАС! Боль! Нет! Не может быть!.. Отец… Нет!.. Белый, безжалостно острый мир. Багровый, тяжело огненный мир. Черный мир. Боль. Отчаяние. Кто-то трясет за плечи, шевелит губами перед лицом — зачем?.. Кто-то бьет по щекам, пытается заглянуть в глаза — зачем?.. Зачем все?.. Отчаяние. Немота окружающей мертвой бесконечности. Боль… Черные крылья на черном небе. Память. Зачем я?.. Отец… Взгляд. Не нужна, не нужна, не нужна!..
И бег, пронзительный, бесконечный, отчаянный бег, сквозь зеркала, сквозь ночь, через пустоту, наполненную уродливыми отражениями, прочь, прочь, в никуда…
— …Отец! Отец!!!
Меня самым немилосердным образом трясли за грудки. Ох, какая сладкая реальность. Я мотал головой, пошатываясь и с трудом переводя дух. Боже мой. У меня что, слезы на глазах? Боже мой. В жизни больше не повторю такого.
— Что ты творишь, что ты делаешь, Отец! Это же так опасно, ты можешь умереть от этого! Не надо, не надо так! Гадкий, злой Бэрри-Белл, что ты сделал с Отцом? Да я тебя!..
— Оставь его в покое, Суок, — я кое-как сумел провернуть язык на в минуту заржавевших шарнирах. — Так было надо.
— Не надо, не надо! — в ее глазах стояли гневные слезы. — Ты чуть не умер, ты мог сойти с ума! Не убивай себя, Отец, не пей чужую боль! Даже злые духи не пьют страдания полной чашей, а ты приник к источнику!
— Но ведь не умер.
— Но мог умереть! Я прошу тебя, не делай так больше, пожалуйста! Я чуть сама не умерла от страха!
— Суок, я жив. И я в здравом уме. И не собираюсь повторять это. Успокойся и не плачь.
— Я не могу, Отец! Ты у меня один в целом мире, ты ведь… И ты так безответственно к себе относишься! — она уже рыдала взахлеб, тряся меня за куртку. — Ты ведь мог отдать это мне, я бы справилась! Ну побереги себя, ну пожалуйста! Если я тебя не уберегу, зачем мне жить?
— Все, дочь, замяли. Я цел и невредим. И не планирую умирать. Верь мне.
Сердито хлюпая носом, она вдруг с силой рванула молнию на куртке и влезла мне за пазуху — в прямом смысле влезла, вся, прямо с ногами. Зашелестела бумага, отодвинутая куда-то влево. Я почувствовал, как торс обхватили маленькие руки, к груди прижалось теплое тело.
— Ты чего?
— Никому тебя не отдам, — донесся из недр синтетики сердитый голосок. Наружу высунулась ладонь и, цапнув язычок молнии, дернула вверх.
Вот такие пироги с котятами. И снова хоть смейся, хоть плачь. В который раз уже.
М-да. Но делу время — потехе час.
— Веди меня к Шинку, — повернулся я к духу.
Смятение и неодобрение. Нечто похожее на смутный протест и укоризну. Жалостливый до фига? Ничего, это проходит. Отступаться от плана я не собирался. Все-таки Коракс — лопух. Проворачивая свою интригу с подделкой, он не учел стороннего фактора. То есть меня. Руль выскользнул у него из рук, а я его принял. Западня поменяла хозяина и цель. Прекрасно.