Трава была влажной. Трава расступалась перед ним и снова смыкалась за спиной; он бежал и не понимал, что бежит, просто ноги то и дело подбрасывали его на полтора метра в небо, а небо начиналось прямо от кончиков травы.
— Эге… Прям-чисто кролик в степи. Тонконогая серна… Бегай-бегай, не стесняйся. Да бегай, чего уж там…
Крысолов сидел, подобрав под себя длинные босые ноги. Перед ним на траве лежала сумка, а рядом — чистая скатерть размером с полотенце; последующие полчаса из сумки на скатерть кочевали одно за другим яства, кушанья и блюда.
Обомлевший Гай следил, как сумка выдает порцию за порцией, и сперва с опаской, а потом все охотнее и охотнее знакомился с гастрономическими чудесами, которых он не то что не пробовал — слыхом не слыхивал; он ел — сначала вежливо, потом жадно, потом уже через силу, запивал темным напитком из фляги и закусывал пространными рассуждениями хозяина — потому что хозяином роскошного стола был, конечно, Крысолов.
— Повара, — говорил флейтист, плотоядно щурясь, — есть, по сути, лучшая часть человечества… С поварами мне всегда было легко. Жрецы алтаря, имя которому — желудок… И вот, случилась однажды забавная история. В одной заморской стране, в богатом городе, шикарном дворце местного султана поваром был некий Мустафа…
Гай уже не сидел, а лежал, опершись на локоть, и жевал травинку; рассказ про повара Мустафу лился, обволакивал, убаюкивал.
— А что потом?
— Потом было самое интересное. Ровно через три года я вернулся, как и обещал… Слушай, мы засиделись. Нам пора.
Крысолов поднял голову и посмотрел прямо на солнце, и Гай увидел, что смотрит он не щурясь, широко раскрытыми глазами, смотрит прямо на солнечный диск и не мигает, и Гаю снова стало не по себе.
Перед отъездом добрый Крысолов засунул в каждую клетку по солидному пучку сочной травы; Гай пытался было протестовать — велели в дороге нутрий не кормить, — но потом сдался и махнул рукой. На место возбуждению и эйфории пришло равнодушное, сонное оцепенение.
— Так я закончу историю про повара, — продолжал Крысолов, трясясь в тесной кабине. — Когда я вернулся, бедняга струхнул… и все не мог решить, что ему делать — сбежать ли, а может, задобрить… Ты знаешь, у них там и тюрем-то нет, зато полно палачей с кнутами и палками, наказывают сплошь битьем, а если преступление серьезное, так и до смерти забивают… И вот, когда спозаранку прокричали трубы…
Длинный протяжный вопль, подхваченный эхом, покрыл урчание мотора, позвякивание клеток и голос рассказчика. Взвизгнули тормоза; Гай сильно ударился о руль, но не почувствовал боли.
— Вы слышите?!
Крысолов прервал рассказ на полуслове, нахмурился.
— Что это? — прошептал Гай, борясь с постыдным спазмом в животе.
— Это лес, — раздумчиво сказал флейтист. — Лес, понимаешь ли. Такое дело… Поехали.
— Может быть…
— Поехали-поехали. Трогай.
Гай повиновался; машина ползла вперед, и Гаю хотелось, чтобы она присела, подобрав колеса, вжалась в землю. А еще сильнее хотелось оказаться далеко-далеко, пусть хоть и в кабаке, пусть хоть и насмехаются, да хоть и драка…
Он вдруг напрягся, подавшись вперед; гам, на обочине, в путанице света и тени ему померещился некий темный предмет. Нет, не померещился… Или… Нет…
— Лежит, — сказал он хрипло. Крысолов поднял брови; он смотрел туда же, куда и Гай.
— Лежит, — повторил Гай с отчаянием. — Вот…
Впереди, на краю дороги, среди грязноватой груды прелых прошлогодних листьев лежал человек.
Женщина.
Темно-синий поношенный плащ комом сбился на спине, до половины накрыв голову, оставляя на виду тонкую ногу в коричневом чулке и путаницу волос на затылке. Правая рука женщины, выброшенная вперед, еще минуту назад скребла глину; на хрупком запястье сидел массивный браслет желтого металла. Похоже, золотой.
— Господи, — пробормотал Гай глухо. Машина дернулась вперед; Крысолов опрокинулся на спинку сиденья, а Гай уже тормозил, на ходу распахивая дверцу, другой рукой нащупывая аптечку под сиденьем, и руки тряслись:
— Господи…
— Ты куда? — резко бросил флейтист.
Гай уже спрыгнул на землю. Лихорадочно огляделся в поисках возможного врага — никого не увидел, шагнул к лежащей. На мгновение сделалось страшно до тошноты — странная женщина, может быть, мертвая, посреди леса, — но Гай рывком преодолел слабость, сжал зубы, склонился, протянул руку, намереваясь отвести плащ…
Его грубо схватили за ворот. Подняли над землей и швырнули так, что он пролетел метра два и рухнул на дорогу.