я вижу лицо, слышу голос, вспоминаю все, что снилось о Фрице Ланге, словно средь этих кедров вдруг разодралась завеса, и я во тьме вспоминаю, не удивляясь, – удивительно как раз то, что я не вспомнил этого раньше, с самого начала, с момента пробуждения, настолько ясно, и очевидно, и даже прекрасно вспоминать это, пока я подхожу к двери шале и поднимаю руку, чтобы меня хотя бы не подстрелили, не зная, кто я и что я пришел не затем, чтобы их предать, а ведь так странно быть аргентинцем в этом саду и в этот час, быть замешанным в это безумие и думать о Людмиле, и Франсине, и Джонни Митчелл, об их власти над моим телом, о женщинах, и голосах, и телах, и книгах, меж тем как я поднимаю руки, чтобы меня хорошо разглядели, Гомес или Люсьен Верней или, возможно, Маркос, притаившись за окнами, осыплют меня ругательствами, когда узнают – если узнают, – какого черта, мол, я приперся сюда в этот час, когда Буча в самом разгаре, ну скажи мне, Пичуко, объясни этот рок, Фалу; ведь, того и гляди, сшибут меня пулей, и «бедный драчун упал», драчун читатель Хайдеггера, ну скажи, ведь не ради того, чтобы помочиться у этих величавых кедров, а они и впрямь хороши, эти кедры во тьме, такие живые и зеленые на размытом черном пятне, и там, вверху, кто-то поет, наверно, тот легендарный соловей, а я никогда не слышал соловья, я, выросший в Банфилде среди свиста терутеру, открой мне, Людлюд, позволь войти, чтобы я тебе рассказал, детка, я пришел сюда, я от Андреса, позволь тебе рассказать, если эти парни дадут мне время, но они наверняка всадят мне свинец в брюхо, че, пуля не дура, позвольте мне войти сейчас, когда все ясно, сейчас, когда черного пятна уже нет, потому что именно так, именно сейчас и здесь, голубчик, когда я подошел к избушке с гадкими детками, у меня прочистились мозги, как говорит моя тетушка, рраз, и вот она, комната с плетенными из соломы стульями, кубинец, раскачивающийся в непременном rocking-chair [155], невероятно, что все так ясно, так четко, после многих недель черного пятна и Фрица Ланга и вдруг именно тогда, когда кругом черно, и кедры, и шале с погашенными огнями, тут-то у меня прочищаются мозги, и я восстанавливаю ход событий, гляжу на человека, который, тихонько покачиваясь в кресле, глядит на меня, вижу мой сон, как бы видя его наконец-то взаправду, и он такой простой, такой идиотски простой, ясный и очевидный, ведь можно было предвидеть, что именно в эту ночь и здесь я вдруг вспомню, что в моем сне было лишь это – кубинец, который глядел на меня и произнес только одно слово: «Проснись».
Когда ползут чередой улиткиоставляя след, отдающий привкусом салатаменяя слизь наслажденья на аромат полной луныя тот кто слушает в Парижепесни Джонни Митчеллтот самый, кто меж двумя сигаретамиощущает ход времени благодаря Пичукои Роберто Фирпо
Моя бабушка учила меня в саду в Банфилде, сонном предместье Буэнос-Айреса,– Улитка, улитка,высунь рожки.Не потому ли в эту ночь здесь, в предместье,снова улитки, Джонни Митчелл, девушка американкакоторая поет меж двумя рюмкамимеж Фалу и Педро Маффией(у меня уже нет времени и мне плевать на моду,я смешиваю Джелли Ролла Мортона с Гарделеми Штокхаузеном,слава Агнцу)
Так странно, так дикобыть в эту ночь аргентинцем,знать, что приду на свиданьес никем, с женщиной другого,с кем-то, говорившим мне во тьме,что приду вот сейчасно для чего
Так странно, так дикобыть в эту ночь аргентинцем,вот голос Джонни Митчеллмежду Фалу и Педро Маффиейкоктейль памяти, «странная смесь Мюзетты и Мими»,привет, Дельфино, товарищ детства,быть аргентинцем в предместье Парижа– Улитка, улитка, высунь рожки –бандонеон Пичуко, Джонни Митчелл,
Морис Фанон, малышка, «me souvenir de toi,de ta loi sur mon corps»,быть аргентинцем, идти, брестина свиданье, – с кем и для чего,так странно, так дико,не отказываясь от Джонни Митчелл,быть аргентинцем в этом черном пятне,Фриц Ланг, я Андрес, скажи на милость,этот дом среди деревьев,наверняка это здесь, где кедры и тишина,все совпадает, но тогдавсе, значит, начинается сызнова, чтобы стать ничемчтобы знать, что я приду на свиданьес женщиной другого,так странно, так дико
(«Кто-то хочет поговорить с вами», капельдинерв белом пиджаке, указывая жестомкомнату в полутьме) –Я иду, друг мой,подожди, пока закончит Джонни Митчелл,пока умолкнет Атауальпа, уже иду,открой, Людмила, ведь меня ждутв комнате, в полутьме,этот кубинец, сказал капельдинер, он хочетчто-то вам сказать.Да, все это мне приснилось, и вдруг вспомнилосьименно теперь, когда я пришел сюда, и черное пятно рассеивается.