“Теперь, когда ты утолил голод своих коз человеческим хлебом, не угостишь ли ты меня козьим молоком?”
“Молоко моих коз ядовито для простаков. И я не посчитал бы своих коз виновными, даже если бы оно отняло у простака жизнь”.
“Но почему я простак?”
“Потому, что ты взял семь хлебов для путешествия длиной в семь жизней”.
“Мне что, надо было взять их семь тысяч?”
“Нет, ни одного”.
“Ты советуешь отправляться в такое долгое путешествие вообще без провизии?”
“По пути, который сам не питает путника, далеко не пройдешь”.
“Уж не хочешь ли ты, чтобы я ел кремень вместо хлеба и пил свой пот вместо воды?”
“Твоя плоть достаточно напиталась, твоя кровь достаточно напилась. Путь — прямо перед тобой”.
“Ты уж очень сильно надо мной издеваешься, пастух. И все же я не стану отвечать тебе тем же. Кто бы ни поел моего хлеба, хотя бы он и оставил меня голодным, становится мне братом. День уже готовится ко сну на горах, и мне пора в путь. Не скажешь ли мне, далеко ли еще до вершины?”
“Ты очень близок к Забвению”.
На том он поднес дудочку к губам и удалился, издавая зловещие звуки, напоминающие заунывные вопли нижних миров. Вожак последовал за ним, а потом и остальные козы. Долго еще я мог слышать шорох щебня и блеяние коз в сопровождении завываний дудочки.
Совершенно забыв о голоде, я начал потихоньку приходить в себя, восстанавливать то, что нарушил пастух, то есть свою энергию и решимость. Если ночь застигнет меня на этой мрачной осыпи, мне следует найти такое место, где я мог бы дать отдых своим усталым костям без страха скатиться вниз по Откосу. Я смог оценить свое восхождение. Глядя вниз с горы, я едва мог поверить, что забрался так высоко. Нижний конец Откоса был уже не виден, в то время как верхний казался вполне достижимым.
На закате я подошел к нагромождению скал, образующему что-то вроде грота. Хотя грот и нависал над пропастью, чьи глубины скрывались в густой тьме, я решил превратить его на эту ночь в свой приют.
Обувь моя была вся разбита и забрызгана кровью. Когда я попытался ее снять, то обнаружил, что кожа на ступнях присохла к подметкам, как приклеенная. Пальцы на руках были покрыты кровоточащими ссадинами. Ногти напоминали куски коры, содранные с засохшего дерева. Если в моей одежде и было что-то целое раньше, то теперь все оно рассеялось по острым камням. Голова просто валилась с плеч от усталости. Казалось, что в ней не осталось ни одной мысли, кроме желания спать.
Я не знаю, долго ли спал, мгновение, час или вечность. Но вдруг проснулся, почувствовав, как кто-то дергает меня за рукав. Ошеломленно вскочив, дрожа со сна, я уставился на юную девушку, стоящую передо мной. В руках она держала тусклый фонарь. Она была совершенно обнаженной. Лицо ее было необычайно красиво, формы тела утонченно прекрасны. Но за рукав меня тянула какая-то старуха, причем она была настолько безобразной, насколько прекрасна была девушка. При взгляде на нее меня пробрал озноб с головы до ног.
“Ты видишь, как добра Фортуна, мое дорогое дитя?” — проскрипела карга, наполовину стянув куртку с моих плеч. “Никогда не теряй надежды на Фортуну”.
Я буквально онемел и даже не пытался что-либо сказать, а не то чтобы оказать хоть какое-то сопротивление. Напрасно я взывал к своей воле. Казалось, что она меня просто покинула. В руках старухи я оказался совершенно бессильным, хотя мог бы одним махом выставить из грота и ее саму, и ее дочь. Но у меня не было возможности даже пожелать этого, а не то чтобы двинуться.
Не удовлетворившись одной курткой, карга продолжала меня раздевать, пока я не оказался совершенно голым. Стягивая с меня каждую очередную вещь, она передавала ее девушке, которая тут же надевала ее на себя. По стенам грота металась тень от моего обнаженного тела и еще тени двух женщин, облаченных в лохмотья. Они наполнили меня смешанным чувством страха и отвращения. Не в силах что-нибудь понять, я безмолвно взирал на происходящее, забыв, что слово оставалось единственным оружием, доступным мне в такой незавидной ситуации. Наконец, мой язык оттаял, и я прохрипел: