Он пролетал над мёртвыми полями, сухими, каменистыми, где почва навеки солнцем выжжена. И вскоре на скале он приземлился. Кругом всё голо, нету ни травинки, ни ящерки, ни муравья. Он знал теперь: лежит его дорога к вершине той скалы.
Глаза его блуждали по камням, ища средь них дороги безопасной, но всё, что взор его мог обнаружить, - лишь узкая, извилистая тропка. Она вела к вершине, но лишь бараны да горные козлы по ней прошли бы, а не человек. Однако путь другой ему судьба, как видно, не укажет. И он пошёл по ней.
Однако он шагов не сделал сотни, как слева дорога показалась, широкая и ровная. Уж хотел свернуть он на неё - дорога вдруг стала многолюдною толпой. С трудом вверх поднималась половина людей тех, а другая катилась вниз. И было то зрелище так дико, так нелепо: как будто насмехаясь друг над другом, они тащились вверх, чтобы оттуда скатиться кубарем, крича при этом и издавая стоны.
Понаблюдав за поведеньем тех людей, он решил: должно быть, где-то в горах стоит приют умалишённых, и те, кто вниз катился, несомненно, оттуда убежавшие больные. И он продолжил путь свой по тропинке, то тут, то там о кочки спотыкаясь иль попадая в ямки, но всё же поднимаясь выше. А толпа редела, затем иссякла, и дорога теперь была пустой. И вновь герой наш один, как перст, на горе. Нет никого, чтоб указать дорогу, и некому помочь воспрянуть духом, и силы поддержать, что убывали, лишь надежда на то, что он когда-нибудь достигнет вершины, ещё теплилась в душе.
И он шагал всё выше, повсюду оставляя кровавый след. И наконец, когда, изнеможённый, готов упасть он был, вдруг лужайка показалась. Он в восторге смотрел перед собой. Травою мягкой и нежною лужайка та покрыта, а в воздухе разлиты ароматы цветов чудесных. Тут путник почувствовал, что силы его покидают. Он опустился на землю, и сон его сморил.
Проснулся от того, что чьи-то руки его коснулись, и раздался голос: "Восстань, путник! Уж видна вершина. Весна тебя заждалась".
Тот голос и рука принадлежали деве, Божьему созданью. Её одежды белые сияли. И путнику она протягивала руку, и он с земли поднялся, усталости как будто не бывало, и тело сил - полно. Узрел вершину и ощутил он аромат Весны. Он сделал шаг, и проснулся.
Что ж Майкайону оставалось делать, когда он обнаружил, что лежит в постели, и вокруг - всё те же стены, а образ девы той ещё хранится под веками его, и помнит сердце ту свежесть лучезарную вершины?
Майкайон: Но этот сон приснился мне. Это - мой сон. Это я видел ту девушку и ту вершину. Теперь их образы преследуют меня и не дают мне покоя. Я стал чужим себе. Из-за него Майкайон больше не узнаёт Майкайона.
Но сон приснился мне вскоре после того, как тебя увели в Бетарскую тюрьму. Как же ты мог рассказать его во всех подробностях? Что ты - за человек, для которого даже сны людские - как открытая книга?
Ах, какая свобода - там, на вершине! Как прекрасна - та девушка! И как тускло и невзрачно - всё остальное в сравнении с ними! Моя душа покинула меня ради них. И только в тот день, когда ты вернулся к нам, и я увидел тебя, моя душа воссоединилась со мной, и ощутил я себя сильным и спокойным. Но потом то видение снова посетило меня и увело от меня, будто на невидимом аркане.
Спаси меня, мой Великий Брат! Я изнываю от тоски по тому видению.
МИРДАД: Не ведаешь, о чём ты просишь, Майкайон. От своего спасителя ты хочешь ли спастись?
Майкайон: Я хотел бы, чтоб прекратилась пытка - чувствовать себя бездомным в таком родном и уютном мире. Я хотел бы оказаться на той вершине, вместе с той девушкой.
МИРДАД: Возрадуйся же, сердце твоё - чисто и тронуто Великой Ностальгией, а это - знак, что ты отыщешь страну свою и дом, и на вершине с той девушкой пребудешь.
Абимар: Умоляем тебя, расскажи нам ещё о Ностальгии. Как сможем мы её узнать?
Глава 31
МИРДАД: Великая Ностальгия - подобна призрачным туманам. Из сердца изливаясь, она с тем сердцем вместе утекает, как тот туман, что на море спустился, скрывает вместе с морем берега.
Туман, лишая ясности виденья, всё превратит в туман. И Ностальгия лишает сердце чувств, собой заполнив. На вид она - бесцельна, бесформенна, слепа, как тот туман. Но как туман, что - полон форм неясных, она - видна и цель её - ясна.
И схожа - Ностальгия с лихорадкой. Как лихорадка, вспыхивая в теле, лишает тело сил и вместе с тем сжигает яды, что его терзают, и Ностальгия, зарождаясь в сердечной ране, истощает это сердце, но поглощает тщетность, суету и все излишки.
Она - как вор. Ведь вор тайком, украдкой лишает жертву груза, владельца заставляя сожалеть о нём. Она, прокравшись в сердце, ношу его тайком уносит, оставляя его о том жалеть, и сердце - неутешно, и тяжело - ему от лёгкости такой.
Широк и зелен - берег, где женщины, мужчины поют, танцуют, трудятся иль плачут, дни проводя свои. Но грозен - огнедышащий их Бык, что падать ниц их вечно заставляет, и песни запихнуть им в горло хочет, и склеивает веки их слезами.
И широка, и глубока - река та, что к берегу другому не пускает. И ни один из них не может реку эту преодолеть, ни вплавь и ни на лодке. И лишь немного есть таких, что в мыслях осмелятся туда переместиться. Почти же все желают оставаться на этом берегу, где есть возможность крутить любимые колёса Времени.
У человека с Ностальгией в сердце нет Времени, нет колеса. И в мире, спешащем, вечно занятом делами, страдающем от времени нехватки, лишь у него нет дела, и никуда он не спешит. Среди народов разных, одетых в многоцветные одежды, на разных говорящих языках, с обычаями разными, себя он видит голым, немым и неуклюжим. И не умеет с ними он смеяться, и слёзы их делить не может. Они же получают наслажденье, едят и пьют вокруг него. Но он не ест, не пьёт, ведь вкус ярчайший будет ему пресным.
И все вокруг встречаются друг с другом иль поисками заняты дру зей, а он один, как перст, бредё т по жизни, один он спит, один мечтает, один он видит сны. И все вокруг - мудры и знают тайны, а он один - неискушё н и глуп. У всех есть место на Земле родное, и каждый прославляет свой очаг, а у него нет места, о котором он мог бы песни петь и о котором сказать бы мог, то - Родина моя. Ведь взгляд его сердечный на брег другой направлен.
Сомнамбулой он кажется в том мире, который будто бодрствует. Он - увлечён виденьем, которое никто из тех, кто рядом, не может ни увидеть, ни сердцем ощутить. Они к нему относятся с презреньем, плечами жмут, и тычут они в него, смеясь. Но если их бог, тот Бык, огнём вокруг палящий, на сцену вдруг опустится с небес, тогда все те, что прежде так надменно плечами пожимали, покорно на колени упадут, а он, чужак им, над ними воспарит на крыльях Веры и к берегу другому улетит, к подножию вершины.
Пустынны и унылы - земли те, которые лежат под ним. Но крылья, несущие его, - сильны и быстры, и не дадут упасть ему.
И встретит гора его угрюмо, у ног своих. Но сердце - исполнено Верой, оно - неукротимо, и в путь зовёт его.
Усеяна камнями, извилиста, почти неразличима тропа, что вверх ведёт. Но руки Веры его - тверды, и быстры - его ноги, и взгляд - остёр, и потому он взбирается ввысь.
В пути встречает он мужчин и женщин, желающих идти дорогой ровной. То - женщины, мужчины, кто отводит для Малой Ностальгии место в сердце, достичь они вершины светлой жаждут, но проводник их - слеп и хром. Ведёт их вера, но основана та вера на том лишь, что их глаз способен видеть, а ухо слышать, чувствовать рука и нос вдыхать. Одни едва достанут до лодыжки, другие до колен горы дойдут, вскарабкаться до бёдер смогут третьи, и кто-то к талии с трудом взберётся. Но все они свершают восхождение без Веры, и все, рано или поздно, соскальзывают вниз, и даже мельком не кинут взгляд на светлую вершину.