Индейца и Мао разбудил нежный свирельный, щебечущий лепет и мелкое, частое постукивание в стекла.
— Эй, старик, воробьям холодно было эту ночь, — сказал Мао.
— Нет, — отозвался Индеец, — это воробка: малыш со шлюза. Честное слово — это она. Милашка!
Они не могли удержаться от улыбки. Девочка, облитая красным светом зари, говорила своим тоненьким, певучим голоском:
— Вы мне позволили прийти завтра утром. Теперь завтра утром. Я еду с вами в солнце.
— В солнце? — спросил Мао.
— Да, — продолжала крошка. — Я знаю. Там есть мушки зеленые и мушки голубые, которые светят ночью; там есть птички величиной с ноготок, они живут на цветочках; там виноград вьется вокруг деревьев; там есть хлеб на ветках и молоко в орехах и лягушки, которые лают, как большие собаки и еще… такие… что ходят в воде, че… чере… черешни — нет — зверьки, которые прячут голову под скорлупу. Их кладут на спину. Из них делают суп. Чере… черешни. Нет… я не знаю… помогите мне.
— Черт меня побери, если я знаю, — сказал Мао. — Может быть, черепахи?
— Да, да, — сказала девочка. — Чере… пахи.
— Ну, не все это, пожалуй, — сказал Мао. — А твой папа?
— Это папа меня научил.
— Нет, я не выдержу, — сказал Индеец. — Научил — чему?
— Всему, что я говорю: о мухах, что светят, о птичках и о че… черешнях. Знаете, папа был моряком раньше, чем открыл шлюз. Но папа стар. У нас всегда идет дождь. У нас растут только сорные травы. Вы не знаете? Я хотела сделать сад, чудный сад в нашем доме. Снаружи слишком большой ветер. Я бы сняла доски паркета в середине; насыпала бы туда хорошей земли, посадила бы травку, потом розы, потом красные цветочки, которые закрываются ночью, потом пустила бы прелестных птичек, соловушек, овсянок и коноплянок, чтоб они там болтали. Папа не позволил. Он сказал, что от этого испортится дом и будет сырость. Ну, так я не хотела сырости. Вот, я и пришла к вам, чтоб поехать с вами туда.
Баржа тихо плыла. На берегах канала вереницей убегали деревья. Шлюз был далеко. Вернуться не было возможности. Буксирный пароходик свистел впереди.
— Но ты ничего не увидишь, — сказал Мао. — Мы не идем в море. Никогда мы не найдем ни твоих мух, ни твоих птиц, ни твоих лягушек. Будет немножко больше солнца — вот и все. Правда, Индеец?
— Конечно, — сказал тот.
— Конечно? — повторила девочка. — Лгуны! Я уж знаю хорошо. Ступайте.
Индеец пожал плечами.
— Однако ж, не следует тебе помирать с голоду, — сказал он. — Иди кушать свой суп, Барженка.
И за ней осталось это имя. По каналам, зеленым и серым, холодным и теплым, она делила их общество в ожидании чудесных стран. Баржа прошла мимо бурых полей с нежными побегами; и тощие кусты начинали уже шелестеть своими листочками; и нивы зажелтели; и полевые маки вытягивали свои красные чашечки к тучам. Но Барженку не веселило лето. Усевшись между цветочными ящиками, в то время как Индеец или Мао работали багром, она думала о том, что ее обманули. Правда, солнце бросало свои веселые круги на пол сквозь маленькие обожженные стекла, правда, над водою кружились зимородки и ласточки, смешно отряхивавшие свой мокрый клюв, но она не видела ни птичек, живущих на цветах, ни винограда, вьющегося вокруг деревьев, ни больших орехов, налитых молоком, ни лягушек, похожих на собак.
Баржа пришла на юг. На берегу канала дома были покрыты листвой и цветами. Двери были увенчаны гирляндами томатов, а окна завешены нанизанным на нитки алым перцем.
— Вот и все, — сказал однажды Мао. — Скоро мы выгрузим уголь и поедем назад. Что, папа рад будет? А?
Барженка потупила головку.
А утром, когда судно еще было на шварту, они снова услышали мелкие удары в круглые стекла.
— Лгуны! — кричал тоненький голосок.
Индеец и Мао вышли из домика. Худенькое бледное личико повернулось к ним с берега; и Барженка, убегая вдаль, крикнула снова:
— Лгуны! Все вы лгуны!
Дикарка
Отец Бюшетт ранним утром уводил ее с собою в лес и она сидела там тихонько возле него, пока он рубил деревья. Бюшетт смотрела, как топор вонзался в ствол и сначала разбрасывал вокруг себя тонкие щепки коры; часто серые мхи сыпались на нее и ползали по ее лицу. «Берегись!» кричал отец Бюшетт, когда дерево склонялось с глухим, точно подземным треском. Ей становилось немного грустно при виде чудовища, вытянувшегося на поляне с помятой листвою и израненными ветвями. Вечером, в лесном сумраке, красным кругом зажигались угольные кучи. Бюшетт знала час, когда надо было открыть тростниковую корзинку, чтоб вынуть оттуда и подать отцу каменный кувшинчик и ломоть черного хлеба. Отец ложился средь изломанных, расщепленных ветвей и медленно жевал. Бюшетт ужинала, вернувшись домой. Она бегала вокруг помеченных деревьев и, если отец не смотрел на нее, пряталась за ними и кричала: «Ау!».