— О, Монэль, но ты боялась тьмы?
— Я не боюсь ее больше, — сказала она.
— О, Монэль, но ты страшилась холода, как руки мертвеца?
— Мне больше не страшен холод, — сказала она.
— И ты совсем одна здесь, совсем одна, будучи ребенком, и ты плакала, когда ты была одна.
— Я больше не одна, — сказала она, — ибо я жду.
— О, Монэль, кого ждешь ты, спящая, свернувшись в этом сумрачном месте?
— Я не знаю, — сказала она, — но я жду. И я с моим ожиданием.
И я заметил тогда, что все ее маленькое лицо было простерто к великому чаянью.
— Не надо оставаться здесь, — сказала она еще, — в этом месте, холодном и сумрачном, любимый мой; вернись к твоим друзьям.
— Но разве ты не хочешь направить меня и наставить меня, Монэль, дабы я также возымел терпение твоего ожидания? Я так одинок!
— О, мой любимый, — сказала она, — я неискусной была бы, поучая тебя, как прежде, когда я была, говорил ты, маленьким зверьком; это суть вещи, что найдешь ты достоверно через долгие и трудолюбивые размышления, точно так же, как я их увидела вдруг, пока я спала.
— И ты так приютилась, Монэль, без воспоминания о твоей прошлой жизни, или ты еще помнишь нас?
— Как могла бы я забыть тебя? Ибо вы в моем ожидании, перед которым я сплю; но я не могу объяснить. Ты помнишь, я очень любила землю, и я вырывала цветы с корнями, чтобы пересадить их; ты помнишь, я говорила часто: «Если бы я была маленькой птичкой, я бы примостилась в твоем кармане, когда ты будешь уходить». О, любимый, я здесь, на доброй земле, как черное семя, и я в ожидании стать маленькой птичкой.
— О, Монэль, ты спишь перед тем, как улететь очень далеко от нас.
— Нет, мой любимый, я не знаю, улечу ли я; ибо я не знаю ничего. Но я обмоталась тем, что любила, и я сплю навстречу ожиданию моему. И раньше, чем уснуть, я была маленьким зверьком, как ты говорил, ибо я была подобна оголенному червячку земляному. Однажды мы нашли вместе кокон, весь белый, весь шелковистый, и в нем не было пробуравлено никакой дырочки. Злой, ты открыл его, и он был пуст. Разве, думаешь ты, не вышла бы оттуда маленькая крылатка? Но никому не дано знать, как. Она долго спала. И прежде, чем уснуть, она была голым маленьким червячком. И маленькие черви слепы. Представь себе, любимый (это неправда, но вот как я думаю часто), я соткала свой маленький кокон из того, что я любила, землю, игрушки, цветы, детей, маленькие словечки и воспоминание о тебе, мой любимый; гнездышко это белое и шелковистое, и оно не кажется мне ни холодным, ни мрачным. Но оно не таково, быть может, для других. И я хорошо знаю, что оно не откроется и останется замкнутым, подобно тому тогдашнему кокону. Но меня там больше не будет, любимый. Ибо ожидание мое есть уйти, подобно маленькой крылатке; никому не дано знать, как. И куда хочу я уйти, я об этом ничего не знаю; но это мое ожидание. И дети тоже, и ты, любимый мой, и день, когда не будут больше работать на земле, суть ожидание мое. Я по-прежнему маленький зверек, любимый мой; я не умею лучше объяснить.
— Нужно, нужно, — сказал я, — чтобы ты ушла со мной из этого мрачного места, Монэль; ибо я знаю, что ты не думаешь того; и ты спряталась, чтоб плакать; и так как я нашел тебя наконец одну-одинешеньку, одну-одинешеньку, здесь ожидающую, пойдем со мной, пойдем со мной вон из этого прохода, сумрачного и узкого.
— Не оставайся, о, мой любимый, — сказала Монэль, — ты стал бы много страдать; а я, мне нельзя пойти, ибо дом, что я соткала себе, весь замкнут, и совсем не так надлежит мне выйти из него.
И Монэль обвила свои руки вокруг моей шеи и, странная вещь, поцелуй ее был тот же, тот прежний, и вот почему я снова заплакал, и она отерла мои слезы своими волосами.
— Не надо плакать, — сказала она, — если ты не хочешь огорчить меня в моем ожидании; и, быть может, я буду ждать не столь уж долго. Не предавайся же больше отчаянию. Ибо я благословляю тебя, что ты помог мне спать в моем гнездышке шелковистом, лучший белый шелк которого выработан из тебя и где я сплю теперь, обвившись в самое себя.
И как прежде, во сне своем, Монэль склубилась перед незримым, и сказала мне: «Я сплю, мой любимый».
Так я нашел ее; но как мне быть уверенным, что снова найду ее в этом месте, очень узком и сумрачном!
6. О царстве ее
Я читал этой ночью, и мой палец следил за строками и словами; мысли мои были в ином. И вокруг меня падал черный дождь, косой и колкий. И огонь моей лампы освещал холодный пепел очага. И рот мой был полон отвкусом осквернения и посрамления; ибо мир казался мне сумрачным, и светильники мои были угашены. И трижды я вскрикнул:
— «Так хотел бы я илистой воды, дабы утолить мою жажду позора.
О, я с посрамленными: указывайте пальцами на меня!
Надо побить их грязью, ибо они не презирают меня.
И семь бокалов, полных кровью, будут ждать меня на столе, и мерцание золотого венца сверкнет промеж».
Но голос раздался, что вовсе не был мне чужд, и лицо той, что предстала, не было мне незнакомо. И она выкликала эти слова:
— Белое царство! белое царство! Я ведаю белое царство!
И я повернул голову и сказал без изумления:
— Головка-лгунишка, маленький ротик, что лжет, нет больше ни царей, ни царств. Я тщетно жду царства красного. Ибо время прошло. А это вот царство черно, но это вовсе не царство; ибо некое скопище темных царей шевелит здесь своими руками. И нигде в мире нет белого царства, ни белого царя.
Но она снова вскричала эти слова:
— Белое царство! белое царство! Я ведаю белое царство!
И я хотел схватить ее за руку; но она ускользнула от меня.
— Ни через печаль, — сказала она, — ни через насилие. Однако же, есть белое царство. Иди за моими словами; слушай.
И она медлила, безмолвная; и я вспомнил.
— Ни через воспоминание, — сказала она. — Иди за моими словами; слушай.
И она медлила, безмолвная; и я услышал в себе мысль.
— Ни через мысль, — сказала она. — Иди за моими словами; слушай.
И она медлила, безмолвная.
Тогда я разрушил в себе печаль и свое воспоминание, и вожделение моего насилия, и весь мой разум исчез. И я остался в ожидании.
— Вот, — сказала она, — и ты увидишь царство, но я не знаю, войдешь ли ты туда. Ибо я трудная в разумении, кроме как для тех, что не разумеют; и я трудная к уловлению, кроме как для тех, что уже не уловляют; и я трудная к распознанию, кроме как для тех, что вовсе не имеют воспоминаний. Слушай.
Тогда я стал слушать в моем ожидании.
Но я не слышал ничего. И она качнула головой, и сказала мне:
— Ты раскаиваешься в твоей жестокости и в твоем воспоминании, и разрушение там еще не закончено. Надо разрушить, чтобы получить белое царство. Исповедуйся, и ты будешь избавлен; предай в мои руки твое насилие и твое воспоминание, и я их разрушу: ибо всякая исповедь есть разрушение.
И я воскликнул:
— Я отдам тебе все, да, я отдам тебе все. И ты унесешь его и истребишь его, ибо я уже недостаточно силен.
Я возжелал красного царства. Там были кровавые цари, что оттачивали свои клинки. Женщины с глазами очерненными плакали на джонках, нагруженных опиумом. Многие пираты погребали в песке островов тяжелые сундуки со слитками. Все распутницы были свободны. Воры рыскали по дорогам в бледности зари. Много юных девушек откармливалось лакомством и роскошью. Стая бальзамировщиц золотила трупы в ночи голубой. Дети жаждали отдаленных любвей и безвестных убийств. Нагие тела устилали плиты горячих бань. Каждая вещь была натерта жгучими пряностями и озарена красными свечами. Но это царство погрузилось в подземность, и я проснулся среди тьмы.
И тогда мне досталось царство черное, что не есть царство: ибо оно исполнено царей, что мнят себя царями, и что помрачают его своими делами и своими велениями. И в темном дожде мокнет оно день и ночь. И я долго блуждал по дорогам до малого мерцания трепетной лампочки, что явилась мне в средоточии ночи. Дождь поливал мою голову; но я ожил под лампочкой. Та, что держала ее, звалась Монэль, и мы играли вдвоем в этом черном царстве. Но однажды вечером маленькая лампочка угасла, и Монэль исчезла. И я искал ее долго средь тьмы: но я не могу ее найти. А сегодня вечером я искал ее в книгах; но я ищу ее напрасно. И я погиб в черном царстве: и я не могу забыть малое свечение Монэль. И во рту у меня отвкус позора.