Когда настал назначенный день, многие провожали его к берегу реки, войдя в которую, он сказал: «Смерть, где твое жало?» И когда он погрузился глубже, то продолжал: «Ад, где твоя победа?» (I Коринф. 15: 55).
Так перешел он на другую сторону, и там приветствовали его трубными звуками.
Говорит солдат
На небе мне бы хотелось время от времени воевать, участвовать в сражении.
Лучше, чем небо[7]
Метафоры не утешают меня, не подслащивают гадкий вкус неотвратимой смерти. Я не желаю, чтобы меня увлек с собою поток, который плавко уносит в вечность жизнь человеческую, и противлюсь неизбежному течению судеб. Я влюблен в эту зеленую землю, в лик города и деревни, в неизъяснимо пленительное сельское уединение, в милую безопасность улиц. Я бы здесь хотел разбить мою скинию. Я был бы доволен, когда бы мог остаться в том возрасте, которого достигли я и мои друзья; мне не нужно быть ни моложе, ни богаче, ни красивее. Я не хочу, чтобы старость отлучила меня от жизни, не хочу, словно созревший плод, как говорится, упасть в могилу. Всякая перемена на этой моей земле, в пище или жилье, смущает и волнует меня. Мои домашние боги так ужасающе прочно укоренились, что их не вырвать без крови. По своей доброй воле они не устремятся к берегам Лавинии.[8] Любая перемена в моем бытии потрясает меня.
Солнце, небо, легкое дуновение ветерка, одинокие прогулки, летние каникулы, зелень полей, восхитительные соки мяса и рыбы, дружеская компания, веселый стакан вина, свет свечей, беседа у камина, невинная суетность, острое словцо и сама ирония – разве все это не уходит вместе с жизнью?
Может ли призрак смеяться, надрывая свой тощий живот от смеха, когда вы шутите с ним?
А вы, мои полуночные любимцы, мои фолианты? Должен ли я расстаться с несравненным наслаждением держать вас (огромные охапки) в своих объятиях? Неужели знание достанется мне (если вообще достанется) лишь ценою тягостного внутреннего опыта, а не из столь привычного для меня чтения?
Мое небо
Паладин вступает в рай
Роланд чувствует, что приходит его смерть и что голова его клонится на грудь. Он ложится под сосну, лицом на зеленую траву, и кладет рядом свой меч и рог, и поворачивается к сарацинскому воинству. Так он сделал затем, чтобы Карл Великий[9] и вся его рать увидели, что благородный граф погиб, но победил в бою. Он бьет себя в грудь, каясь в грехах, и протягивает Богу в залог перчатку.
Роланд чувствует, что кончается век его. Он лежит на высоком холме, обращенном к Испании, и бьет себя в грудь рукой: «Господь, твоим милосердием прости мне грехи в малом и большом со дня, когда я был рожден на свет, и по этот для меня последний бой». Он вознес ввысь правую перчатку. Ангелы спускаются к нему с небес.
Граф Роланд лежит под сосной, обратив лицо к Испании. О многом вспоминает он: о землях, что покорил когда-то, о милой Франции, о родных, о Карле, некогда вскормившем его. Он плачет – нет силы удержать слез, но помнит о спасении души, исповедуется в своих грехах и просит у Бога прощения: «Истинный Отец, от века чуждый лжи, кто воскресил Лазаря из мертвых и спас Даниила от львов, помилуй и спаси мою душу, прости мне мои прегрешения». Он протянул Господу правую перчатку, и архангел Гавриил принял ее собственной рукой. Граф поник головой на плечо и почил, сложив руки на груди. Господь направил к нему ангела Херувима и спасителя на водах Михаила; с ними спустился и Гавриил-архангел, и они понесли душу графа в рай.
Воинственные небеса
В песнях Старшей Эдды имеются многочисленные упоминания о Вальхалле (Valhöll), или рае Одина. Снорри Стурлусон[10] в начале XIII века описывал ее как золотой чертог: не лампы, а мечи освещают его; в нем пятьсот дверей, и из каждой в последний день выйдет по восемьсот мужей; туда попадают воины, погибшие в битве; каждое утро они берутся за оружие, сражаются, убивают друг друга и рождаются снова; потом они упиваются медом и едят мясо бессмертного вепря. Есть рай созерцательные, рай сладострастные, рай, имеющие форму человеческого тела (Сведенборг), но другого воинственного рая нет; нет другого рая, где наслаждение – в битве. Это подчеркивалось много раз в доказательство исконного мужества германских племен.
Хильда Родерик Эллис в своей книге «Дорога в ад» (Кембридж, 1945) считает, что Снорри упростил, ради связности изложения, ту доктрину, что приводится в оригинальных источниках VIII–IX веков, и что понятие о вечной битве, хоть и древнее, не имеет никакого отношения к раю. Так, «История Дании» Саксона Грамматика[11] рассказывает о человеке, которого некая таинственная женщина ведет под землю; там они видят битву; женщина говорит, что в ней сражаются воины, погибшие во всех войнах мира, и что сражение это вечно. В «Саге о Торстейне Бычьеногом» герой проникает внутрь кургана; там по бокам стоят скамьи; справа выстроились двенадцать благородных витязей в красных одеждах, слева – двенадцать злобных негодяев в черном; сверкают гневные взгляды, потом начинается битва, воины наносят друг другу раны, но не в силах причинить смерть… Анализ текстов вроде бы доказывает, что понятие вечной битвы никогда не было связано с надеждой на лучшее. То была изменчивая, туманная легенда, может быть, скорее адская, чем райская. Фридрих Панцер считает, что она кельтского происхождения; седьмой рассказ из «Мабиногиона»,[12] сборника валлийских легенд, говорит о воинах, которые год за годом в первый день мая бьются за принцессу, пока их не разведет Страшный Суд.
Самое худшее
Не множьте в Аду воображаемые ужасы; в Писании сказано о тоске по утраченному счастью, о боли, о бесконечной муке забвения Божьего. Как бледны все чудища воображения перед этой ужасной истиной!
Справедливое наказание
Демоны рассказали мне, что существует ад для возвышенных душ и для педантов. Их оставляют в нескончаемом дворце, почти пустом, без окон. Грешники обегают его весь, будто бы что-то ищут, а потом, известное дело, начинают болтать, что, мол, страшнейшая мука – не участвовать в созерцании Бога, что нравственная боль ощущается живее телесной, и так далее, и тому подобное. Тогда демоны низвергают их в огненное море, откуда исхода нет.
8
9
10
11
12