Наш дож казался совершенно типичным: старым и слегка тронутым — по крайней мере так виделось со стороны. Имея возможность за ним наблюдать, когда он оставался один, я понял, что под маской слабоумия таился коварный ум. Совет десяти обращался с дожем, как с il vecchio idiota, то есть старым идиотом. Члены совета считали его неспособным на поступок и ничего не видели, кроме дрожащих рук и трясущейся головы (которую дож держал вполне твердо, обедая в одиночестве). Их никогда не посещала мысль заглянуть ему в глаза, но если бы они удосужились это сделать, то поняли бы главное в его натуре — хитрость. Я представлял, как дож, подобно змее, сбрасывает кожу и, новорожденный и ненасытный, тихо заползает между нами, нанося удар без предупреждения.
Утолив голод, я понял, насколько устал. Прислонился к очагу, и его тепло и мерцание пламени навеяли мне более приятные мысли о Франческе. Я прикрыл глаза и представил любимое лицо с широко расставленными, огромными, как у газели, глазами. Изогнутые брови были подобны лебединым крыльям, белки глаз отливали голубизной и ярко выделялись на смуглой коже. Позже я узнал, что ее прабабушку захватили в Турции и в качестве рабыни привезли в Венецию, где продали германскому торговцу. Более близкие предки Франчески были немцами и итальянцами. В результате в ней спаялись северный лед и южное тепло.
Верхняя губа Франчески имела тот чувственный изгиб, из-за которого ревнивые мусульмане заставляют своих жен закрывать лица. Ее тлеющая огнем средиземноморская красота резко контрастировала с пепельным цветом тевтонских волос удивительно прекрасных на фоне оливковой кожи и знойного византийского отсвета в темных глазах. А ноздри имели совершенную форму слезинок.
Я растянулся на кирпичах перед очагом, вспоминая, как примерно неделю назад, делая покупки на Риальто для старшего повара, впервые с ней заговорил. Я много раз видел Франческу, когда еще жил на улице, но тогда ни за что не решился бы показаться ей на глаза в своих грязных, вшивых лохмотьях. Но после того как синьор Ферреро меня отмыл и приодел и у меня отросли волосы, я почувствовал, что мой наряд и манера выражаться выдают во мне приличного юношу с хорошими видами на будущее, и не побоялся к ней подойти. Издалека я обожал ее больше года, отчаянно желая, чтобы эти глаза газели когда-нибудь остановились на мне. Случай представился в ряду зеленщиков.
Мать-игуменья плюхнула Франческе в корзину огромную дыню. Не ожидая такой тяжести, девушка уронила и ее, и все остальное. Старая монахиня стояла подбоченившись, пока Франческа старательно собирала репу и разлетевшиеся во все стороны яблоки. К моим ногам подкатилась тяжелая дыня — несомненно, посланная божественным Провидением, — я подобрал ее и с почтительным поклоном вернул в корзину.
Волосы Франчески пахли мылом, шерстяная одежда впитала свежесть только что испеченного хлеба, и это напомнило мне о Кантерине. Исходившие от Франчески душистые волны вскружили мне голову. Я заметил на ее рукаве кружевную оборку и мельком подумал: откуда у нее тяга к подобному расточительству? Но размышлять на эту тему было некогда — наши глаза встретились, и я моргнул.
— Спасибо, — проговорила она голосом, подобным нижней ноте лютни, и мой лоб покрылся испариной. Я хотел, чтобы она улыбнулась — улыбка на ее лице стала бы мне подарком судьбы, — и изо всех сил старался придумать остроумный ответ. Но завороженный исходившим от нее ароматом и напуганный ее близостью, онемел. Подобрал последнее яблоко и протянул ей. Мой язык распух, во рту пересохло. Принимая его, Франческа коснулась кончиками пальцев моей руки. По ней пробежала искра, прожгла насквозь, опалила шею и вспыхнула как спичка где-то глубоко во лбу. Я даже почувствовал нескромное покалывание в чреслах и от этого застыл, совершенно потеряв дар речи. — Спасибо, — повторила Франческа.
Я хотел ответить: «Не стоит» или «Рад был помочь», — чтобы она увидела, какой я легкий в обращении и воспитанный, учтиво кивнуть и сказать: «К вашим услугам, госпожа», — но был смущен прикосновением и утонул в ее аромате. И вместо этого ляпнул:
— Мне очень понравились ваши ноздри, — и, в ужасе прикусив язык, замолчал.
Франческа рассмеялась, отчего мать-игуменья прервала свое изучение салата-латука и ошпарила меня взглядом. Затем по-медвежьи схватила Франческу за руку и увела в толпу. Я смотрел девушке вслед и думал, что она, наверное, сочла меня придурком. Я в самом деле повел себя глупо, по-идиотски, и изводился из-за этого весь остаток дня.
Теперь, у очага, волнение от услышанного на балконе старшего повара пошло на убыль, и меня снова обожгло стыдом за поведение при встрече с Франческой. Память о собственном унижении вытеснила все мысли о доже, тайных книгах и даже о возможности получить любовное зелье. Какой мне от него прок, если Франческа больше никогда не посмотрит в мою сторону? Я потащился в общую спальню и миновал на цыпочках ряды храпящих слуг.
Свернулся на соломенном матрасе, поджал колени к груди и почувствовал, как застыло лицо, когда из внутреннего уголка глаза показалась слеза, перевалила через переносицу и скатилась по противоположной щеке. Радостное возбуждение от новости, что у моего наставника есть любовное зелье, растворилось в горьком воспоминании о пережитом унижении. Я выставил себя перед Франческой совершеннейшим дураком, и теперь положение могло исправить только чудо.
На следующее утро старший повар Ферреро появился на кухне без своей обычной улыбки. Мы ждали, что он, как всегда, дружелюбно крикнет: «Buon giorno!»,[26] — но не дождались. Несколько поваров поздоровались с ним, он отвечал рассеянными кивками. Швырнул на стол три свертка, развернул великолепную телячью вырезку, горку только что выловленной красной кефали и кучку извивающихся морских пауков — все это было куплено на Риальто еще до рассвета. Ничего не сказал по поводу превосходной телятины и прозрачных глаз кефали. Надел свеженакрахмаленный белый колпак без обычного довольного покрякивания и открыл ящик со специями, забыв о ритуальном обнюхивании баночки с корицей.
Основной задачей в тот день являлась подготовка к обеду с уважаемым гостем из Рима — папским астрологом Лореном Бехаймом, алхимиком и одним из ученейших мужей Европы. Трапеза должна была отличаться изысканностью, и работа началась с самого утра. Синьор Ферреро распорядился, чтобы один из поваров сходил в его удивительный огород за лавандой и бутонами бархатцев. Товарищи получившего поручение обменялись встревоженными взглядами, а тот, кому выпало идти, мялся на пороге, пока старший повар грозно на него не посмотрел. Прежде чем ступить в огород, несчастный перекрестился, горестно вздохнул и, спасаясь от сглаза, сжал за спиной кулак.
В тот день старший повар давал более конкретные, чем обычно, указания. Объясняя Энрико, какое количество рыхлого теста ему требуется, он бросил:
— Не забудь, что во время замеса руки должны быть теплыми.
После такого ненужного напоминания Энрико надулся от обиды.
— Пеллегрино, — позвал тем временем синьор Ферреро, — нарежь телятину потоньше и поперек волокон.
— А как же иначе? — едва слышно, но явно оскорбленно ответил тот.
Старший повар приказал помощнику по рыбным блюдам поместить морских пауков в кожаный бурдюк с подсоленной водой. И проведя ладонью но кучке шевелящихся созданий, заметил: