Разочарованный, я даже не пытался заинтересовать Бернардо своей стряпней. Вывалил все в мусорную бадью и тут заметил, что мед пригорел на дне кастрюли. Мне пришлось долго ее чистить и отскребать жесткой щеткой. В постель я отправился взбешенный. Впрочем, этот опыт был более обнадеживающим. Блюдо получилось приятным на вкус. Я приблизился к цели. Оставалось только понять, каким образом соединить составляющие.
Глава XIII
Книга Марко
Рассвет предрекал ясный прохладный день. Старший повар решил отправить меня на Риальто купить груш и горгонзолу.[31] Я понял, что это кулинарный экзамен, и был готов. Я и до этого сопровождал его за покупками, и он показывал мне, как выбирать груши по запаху, цвету и на ощупь. Их следовало приобретать в момент наивысшей зрелости, без намека на зелень или помятость. Груши должны быть крепкими, но не твердыми, с приятным ароматом, готовые на стол в тот же день, но на следующий — уже перезрелые. А сыр следовало брать dolce,[32] а не piccante,[33] поскольку его собирались подать вместе с грушами на десерт. Зрелость горгонзолы не так мимолетна, как груш. Уже подернувшийся прожилками пряной плесени, он еще долго не портится. Хотя и у сыров с плесенью есть свой предел. Когда я жил на улице, то, копаясь в мусорных отбросах, нашел кусок горгонзолы с червячками, выглядывающими из крошащихся синеватых пещерок.
Старший повар Ферреро насыпал мне в ладонь медяшек, чтобы я купил две дюжины груш и два килограмма сыра. И тем самым продемонстрировал, что доверяет моей честности и способности поторговаться и правильно выбрать товар. Я опустил монетки в карман, схватил корзину для покупок и вприпрыжку бросился с кухни. У задней двери взял сладкого укропа для Доминго и побежал через двор. Мне не терпелось увидеть мою прекрасную Франческу.
Риальто всегда представлял собой огромный венецианский рынок — пульсирующее торговое сердце города. У причалов Большого канала было тесно от кораблей, на пристанях сновали грузчики. Мне нравилось наблюдать эту толчею, где продавали и покупали специи и золото, масло и изумруды, тигров и тиковое дерево, где пререкались, спорили и торговались на разных языках, а больше жестами — размахивая руками.
А какое там было разнообразие красок! Поскольку на Риальто приходили в основном иностранцы или неграмотные, вроде меня, хозяева лавок сообщали о себе яркими вывесками: гроздь темного винограда означала виноторговца, зеленые флаконы — аптекаря, позолоченный единорог — ювелира, выгравированная лошадиная голова — торговца упряжью… Рынок представлял собой ожившую иллюстрированную книгу.
Залавками ремесленников на Риальто простиралась бесконечная путаница узких проходов между прилавками торговцев едой. В мясном ряду скот забивали прямо на месте, и кровь высыхала на солнце между грудами облепленных радужными мухами потрохов. В этом углу мне правилось меньше всего и начинало слегка мутить от вида мычащего испуганного скота и мясников с испачканными кровью руками и одеждой. Иногда даже волосы у них слипались бурыми колтунами от запекшейся крови. Ух! Этого было почти довольно, чтобы у меня пропал вкус к мясу. Почти. Мой наставник превращал мясо в аппетитные творения, нисколько не напоминавшие обреченных на смерть животных.
Другие прилавки были приятнее. Ближе к пристани хозяйничали торговцы рыбой — верховодили за столами, заваленными черными мидиями и отливающей на льду серебром рыбой из Британии. В декабре с Альп привозили огромные, упакованные в солому глыбы льда, которые потом складывали под землей в толстенные ледяные колодцы, и лед легко сохранялся год, а то и дольше. Торговец рыбой, у которого работал Доминго, никогда не скупился на лед, поэтому его товар оставался свежим, привлекая богатейших венецианских покупателей, таких как старший повар дожа.
Доминго заметил меня и окликнул:
— Эй, Лучано, привет! — И, подтолкнув хозяина локтем, пояснил: — Это мой друг Лучано.
В тот день я слишком спешил и не стал задерживаться — бросил ему укроп и крикнул:
— Съешь с форелью.
На прилавке птичника гоготали гуси. Висели связками отсеченные цыплячьи ноги (незаменимые для супа), в плетеных клетках недовольно крякали утки. Проходя, я швырял им крошки черствого хлеба. Торговцам это нравилось: чем жирнее товар, тем больше прибыль.
Даже узкие каналы вокруг Риальто были забиты плавучими лавками: стояла баржа с наваленным грудами зеленым виноградом, лодка с апельсинами и лимонами и еще одна, накренившаяся под тяжестью дынь. Я бежал и упивался запахами и красками знакомого мира: пирамид кроваво-красных апельсинов из Греции, тонких стручков зеленой фасоли из Марокко, солнечно-спелых вишен из Прованса, гигантской белой капусты из Германии, черных мясистых фиников из Константинополя и блестящих фиолетовых баклажанов из Голландии. Я торопливо пробирался сквозь эту съедобную мешанину — мой бывший дом — и едва сдерживал себя, чтобы что-нибудь не стянуть, когда торговец поворачивался ко мне спиной. Мне больше не требовалось воровать еду, но от привычки бороться за жизнь избавиться нелегко.
Я миновал прилавок с грушами: их только что сорвали — плоды еще хранили солнечное тепло, листья были сочными, не увядшими. Я запомнил место, решив вернуться сюда, после того как повидаюсь с Франческой.
Известный торговец сыром стоял за прилавком перед бочкой, где в молоке буйволицы плавали перевязанные шары моцареллы, и зазывал прохожих:
— Подходите, синьоры. Только принюхайтесь, как прекрасно выдержан мой пармезан. Взгляните: овечий сыр только что из Испании! Попробуйте, тут же влюбитесь!
Но запах огромного круга горгонзолы заглушал все другие ароматы. Я вернусь за сыром, купив груши. Но сначала найду Франческу.
В такой же утренний час я часто видел ее там, где продавали оливки, и, решив срезать путь, свернул в темный прокопченный ряд переписчиков. Эти старики выполняли роль секретарей неграмотных и сидели в креслах с прямыми спинками, положив на их ручки свои письменные доски. Многие носили длинные бороды и курчавые бакенбарды. У одних на головах красовались сдвинутые на затылки ермолки, у других — прикрепленные ко лбам ремешками молитвенные коробочки; несколько человек покрыли плечи платками с бахромой, кто-то повесил на шею амулеты. Но мне все они казались на одно лицо. Переписчики были евреями. Не имеющие права обзаводиться собственностью, они становились купцами, ростовщиками или учеными. Переписчики считались самыми образованными людьми в Венеции.
Их инструменты покоились перед ними: бритва, чтобы чистить необработанный пергамент, пемза, чтобы доводить его до ума, длинная узкая линейка и кабаний клык для отделки законченного продукта. На каждой письменной доске стояли бычьи рога с чернилами разного цвета, куда они макали видавшие виды перья. И у каждого переписчика в ногах находилось корытце с раскаленными углями, чтобы сушить чернила. От жаровен в воздухе стоял густой смрад, и пока я петлял по этому маленькому оазису грамотности, у меня перехватило дыхание.
Живя на улице, я редко приближался к переписчикам. Меня заносила в их ряд лишь необходимость спрятаться или срезать путь. Здесь от дыма в воздухе першило в горле, а украсть было нечего, разве что золотой лист, который, если с ним обращаться осторожно, можно обменять на хлеб, но чаще всего он просто рассыпался в моем потном кулаке. Когда я приближался к концу ряда, ко мне бросился человек. Я узнал знакомую фигуру и повадку, а затем разглядел рыжие волосы Марко. Он что-то стянул и хотел спрятаться, как мы часто поступали с ним вместе. Мы узнали друг друга одновременно, и я машинально бросился за ним в заваленный мусором и кишащий крысами тупик.