Она покачала головой.
— Не пойму, что у тебя на уме. Но если бы даже заинтересовалась твоим любовным зельем — хотя заметь, я этого не сказана, — каким образом могла бы его попробовать? — Она показала рукой на стены. — Я узница.
— Но ты выходишь во время сиесты. А не могла бы выйти в полночь?
Франческа провела ладонью по краю своего рукоделия.
— Не знаю, никогда не пробовала, — тихо и неуверенно проговорила она.
— Перелезай через стену, как я. Или я приду сюда. Можем попробовать напиток в твоей комнате.
Она опустила голову и теребила иголки. А когда снова посмотрела на меня, на щеках играл румянец, глаза ожили.
— Безопаснее устроить под одеялом куклу, а встретиться где-нибудь еще.
— Ты придешь ко мне? Правда?
— Но я не могу уходить слишком далеко. Мне следует вернуться к утренней молитве.
Получилось! Мои губы чуть не до ушей растянулись в глупой улыбке.
— Я знаю, где мы можем встретиться! — Я вспомнил переписчиков — евреев, сидящих со странным отрешенным видом на своей улице. — Жди меня в полночь в еврейском квартале.
— В еврейском квартале?
— Это недалеко. Евреи не имеют права выходить на улицу после сигнала для гашения огней, и там никого не будет.
— Умно придумано. — От ее улыбки у меня зазвенело в ушах.
— Тогда до полуночи! — Я выбрался из монастыря и побежал, не чуя под собой ног.
И настолько был воодушевлен своим успехом, что забыл задержаться у прилавка торговца рыбой и отдать Доминго остатки нарезанного лука-порея. Пришлось вернуться на Риальто, чтобы вручить ему содержимое своего кармана.
— Поджарь вечером с оливковым маслом и съешь со своей рыбой.
Доминго едва взглянул на лук. Его безмерно благодарные глаза были устремлены на меня, так что мне даже пришлось отвернуться.
— Ты настоящий друг, Лучано, — проговорил он.
— Это всего лишь лук, — буркнул я.
— Ты понимаешь, что я хотел сказать.
Я понимал.
В зале дожей я встретил мажордома, который педантично прохаживался вдоль вереницы портретов и смахивал с золоченых рам благоухающим ароматом сирени платком воображаемые пылинки. Я инстинктивно согнулся и, снова «заболев», схватился за живот. Икая и причитая, постарался быстрее пройти мимо, но он встал на моем пути, притопнул носком сапога и строго сказал:
— Кухня в другой стороне. Откуда ты идешь?
Не в состоянии быстро сочинить историю, я пробормотал:
— Заболел… — впечатляюще рыгнул, закрыл рот ладонью и с такой силой надул щеки, что кожа на них растянулась до блеска.
Мажордом взвизгнул и отскочил в сторону, боясь, что я запачкаю его расшитые бисером сапоги.
— Отвратительно! Вон отсюда!
Я бросился из зала, а он вслед мне ворчал:
— Скоро вообще пройти будет негде.
Меня отпустили с работы, и остаток дня я провел, растянувшись на матрасе, весь дрожа в предвкушении свидания. И к лучшему. Я бы все равно не сумел сосредоточиться на луке-шалоте и луке-порее, зная, что мне предстоит встреча с Франческой.
Смотрел в высокое окно и видел, как яркий послеполуденный свет превратился в вечерние сумерки, а затем небо подернулось ночной тенью. Как же медленно в тот день двигалась земля! Наконец уставшие слуги стали возвращаться в спальню. Я подтянул колени к груди и напоказ икнул. Никто не обратил на меня внимания, и незадолго до полуночи я выскользнул за порог.
Глава XXIII
Книга совращения
Мне пришлось побывать во многих городах с каналами, которые называют себя Малой Венецией, и должен сказать, что это пустая похвальба. Идти летним вечером вдоль Большого канала и любоваться сверкающей лунной дорожкой, которая пролегла между двумя сотнями залитых лунным светом дворцов; ощущать дыхание древних венецианских камней, хранящих дух плохо кончивших любовников и искателей приключений; слышать предательский голос города в плеске воды, разрезаемой острыми как стилеты носами гондол; забрести в поглощенную туманом улочку — вот что значит Венеция, и не в ее духе счастливое окончание романтических историй.
Если бы нам с Франческой суждено было встретиться в какой-нибудь «Малой Венеции», например в Брюгге или Кольмаре, то и последствия могли бы быть совершенно иными. Но настоящая Венеция наделяет своих обитателей греховностью собственной расточительной души. Наши отношения были обречены, еще не начавшись.
Я достал свою волшебную флягу из тайника над притолокой и поспешил по лабиринту улочек и переулков. Перешел мост, отделяющий еврейский квартал от остальной Венеции, быстро миновал спящего привратника и оказался в мире Ветхого Завета. Здесь отсутствовали христианские святыни — ни печальной Мадонны, ни искалеченных мучеников, — а мостовые были настолько узкими, что дома казались выше обычного. Надписи на иврите на деревянных дверях резали даже мой непросвещенный глаз, а окружающая квартал высокая каменная стена только усиливала ощущение, что это место не похоже на все привычное. Здесь не было прямых углов и перпендикулярных линий, дома громоздились друг на друга и нависали над дорогой, а в воздухе плыли ароматы сладковатого вина и необычной еды. В этом месте царил дух изгнания и заточения.
Та Венеция, которую я знал, была открыта и продуваема всеми ветрами, поэтому в темном гетто еврейского квартала я снова испытал приступ клаустрофобии. Грудь сдавило, Дыхание участилось и стало поверхностным. Ночь показалась испытанием воли, а не романтическим приключением, пока я не увидел свою возлюбленную на залитой лунным светом маленькой площади у широкого обрамления колодца. На Франческе было ее коричневое облачение инокини, но вуаль она не надела. Луна посеребрила ее волосы, и они отливали небесным сиянием. Я подошел к ней с уверенной улыбкой, но, когда доставал заветную флягу, моя рука дрожала. Голос Франчески тоже дрогнул.
— Это и есть твой напиток?
Я кивнул.
— Здесь нас могут увидеть. Спрячемся в переулке.
В тени домов меня снова охватила паника. Я старался успокоиться, как учил меня старший повар, но без его поддержки оказалось трудно нормализовать дыхание. Франческа не поняла, что со мной происходит.
— Я тоже взволнована, Лучано.
Она впервые назвала меня по имени, и это меня успокоило. А когда подошла ближе, я заметил, что она дышит так же быстро, как я.
Она погладила меня по щеке. Боже! Ее пальцы скользнули вверх по скуле, прикоснулись к родимому пятну. Когда она обвела его кончиком мизинца, я почувствовал, что заклеймен.
— Мне нравится твое родимое пятно, — сказала девушка. — Оно отличает тебя от других. И ты действительно не похож ни на кого, с кем мне приходилось встречаться.
— Как так?
Ее губы презрительно скривились.
— Мужчины смотрят на меня с вожделением, а женщины видят во мне служанку. Ты не такой.
Означало ли это, что я ей нравлюсь? Я боялся поверить и радовался, что владею любовным напитком, который не оставит в этом ни малейших сомнений.
Франческа тем временем провела ладонью по моей груди.
— Это самое отчаянное из всего, что мне приходилось делать. Я хочу быть свободной, но боюсь.
— Я буду тебя защищать.
Она склонила голову набок.
— Правда? — В голосе появились удивленные нотки. Она показала на флягу. — Этого я тоже боюсь.
— Я не причиню тебе вреда.
Франческа заглянула мне в глаза.
— Думаю, не причинишь.
Мои пальцы онемели, но я все-таки умудрился вытащить из горлышка пробку и подал ей флягу. Когда она подносила ее к губам, я напомнил себе, что ей необходимо возвратиться в монастырь до рассвета, и предупредил:
— Не больше одного маленького глотка, Франческа.
Она посмотрела на меня — почему-то это мгновение запомнилось мне так, словно все происходило медленнее, чем на самом деле, — и выпила темную жидкость, не отводя глаз, будто я был ее опорой. От этого я почувствовал себя сильным, способным ее защитить. Взял у нее флягу и расчетливо, меньше, чем накануне на кухне, глотнул. Заткнул флягу, поставил ее на мостовую, и мы посмотрели друг на друга, теша себя каждый своими надеждами.