Они окликнули меня на языке, которого я не знал, но не пытались остановить. Я помахал им рукой и продолжил путь, удивившись, что они орошают свои поля, хотя прошлой ночью среди созвездий на небе были отчетливо видны кроталы – зимние звезды, несущие звон заледеневших ветвей.
Я миновал десятка два таких колес, прежде чем вышел к городу, где от воды поднималась каменная лестница. По лестнице спускались женщины, чтобы простирнуть белье и наполнить водой кувшины; внизу они остановились поболтать. Женщины уставились на меня; я протянул к ним руки, тем самым демонстрируя, что не вооружен, хотя моя нагота говорила об этом достаточно красноречиво.
Но до чего страшная это была земля! Ни травинки не росло на ней. Песок, несколько камней, множество ракушек и густой черный слой ила, который спекся и потрескался на солнце, покрывали ее. В памяти снова всплыли строки пьесы доктора Талоса, чтобы мучить меня.
Они затараторили между собой на каком-то певучем наречии. Я поднес руку ко рту, показывая, что голоден, и худощавая женщина, чуть выше остальных, кинула мне полоску старой грубой ткани, чтобы я повязал ее вокруг бедер, – женщины, в сущности, повсюду одинаковы.
Как и у тех мужчин, что я видел прежде, у этих женщин были маленькие глазки, тонкие губы и широкие плоские скулы. Лишь спустя месяц или даже больше я понял, чем они так отличались от автохтонов, которых я видел на Сальтусской Ярмарке, на рынке в Траксе и в других местах: эти люди имели гордость и были гораздо менее склонны к насилию.
У лестницы овраг расширялся и не давал тени. Когда я понял, что никто из женщин не собирается покормить меня, я поднялся по ступеням и сел на землю в тени одного из каменных домов. Здесь меня так и подмывает поведать о разного рода мыслях, которые на самом деле посетили меня позже, когда я уже пожил в этом каменном городе. По правде говоря, в тот момент я ни о чем не думал. Я слишком устал и проголодался, к тому же был не вполне здоров. Просто-напросто я испытывал облегчение оттого, что выбрался из-под палящих солнечных лучей и могу больше не двигаться.
Потом рослая женщина вынесла мне лепешку и кувшин воды, поставив их в трех кубитах от моей протянутой руки, и спешно удалилась. Я съел лепешку, выпил воду и до утра проспал прямо в уличной пыли.
На следующее утро я прошелся по городу. Дома его были сложены из речного камня, скрепленного грязевым раствором. Крыши из тонких бревен, покрытых толстым слоем грязи вперемешку с соломой, маисовыми стеблями и обертками початков, были почти плоскими. У одной двери какая-то женщина дала мне полусгоревшую, обвалянную в муке лепешку. Мужчины, которых я встречал, не обращали на меня внимания. Позже, узнав этот народ получше, я понял, что они поступали так из-за необходимости объяснять все увиденное ими; не имея ни малейшего понятия, кто я и откуда взялся, они просто притворялись, что не видят меня.
В тот вечер я пришел и сел на прежнее место, но когда явилась рослая женщина, на этот раз оставив лепешку и кувшин воды чуть ближе, я взял их и последовал за ней в ее дом, один из самых старых и маленьких. Она испугалась, когда я отдернул рваную циновку, служившую ей дверью, но я устроился есть и пить в углу и всячески стремился показать, что не сделаю ей ничего плохого. В ту ночь у ее очага мне было гораздо теплее, чем на улице.
Починку дома я начал с того, что разобрал и заново сложил те участки стен, которые вот-вот готовы были обвалиться. Женщина одно время наблюдала за моей работой, потом ушла в город. Она не возвращалась до вечера.
На следующий день я отправился следом и увидел, что она вошла в большой дом, где принялась молоть маис, стирать одежду и подметать пол. К тому времени я уже выучил названия самых простых вещей и помогал ей всякий раз, когда мне удавалось понять смысл работы.
Этот дом принадлежал шаману. Он служил божеству, чья устрашающая статуя была установлена на востоке, сразу за городской чертой. Поработав на семью шамана несколько дней, я узнал, что основной акт богослужения совершался каждое утро перед моим приходом. Тогда я стал подниматься пораньше и приносил хворост к алтарю, где он сжигал муку и масло, а на пиру в день летнего солнцестояния перерезал глотку коипу под топот танцоров и грохот маленьких барабанчиков. Так я жил среди этих людей, стараясь по мере сил подражать их обычаям.
Древесина здесь была в цене. Деревья не росли в пампе, они ютились лишь по краям людских полей. Очаг рослой женщины, как и все остальные, топился стеблями, кочерыжками и обертками маисовых початков пополам с высушенным на солнце навозом. Порою стебли маиса подбрасывались даже в огонь, который каждый день с песнями и заклинаниями разжигал шаман, ловя лучи Старого Солнца в свою священную чашу.