Джейн осматривалась в комнате, словно только теперь понимая, где находится. Она обратила внимание на рабочие инструменты Мари — стеклянные реторты и колбы, — подошла к ее столу и склонилась над записями химических формул, сухо констатировав, что за это и получают Нобелевские премии.
— У тебя высокопоставленные друзья, — сказала она. — Ты многого достигла.
Достигла? Бланш еще не лежит в деревянном ящике, он только приготовлен и стоит возле кровати, но тем не менее!
Одета Джейн экстравагантно.
Употреблено именно это слово. Она напоминает измученного, накрашенного, но терпеливого ребенка. Бланш пишет, что не понимает значения этого необычного жеста с хлебом. Поэтому она начинает, чуть ли не в панике, с несвойственной мне нервозностью, говорить о больших успехах Джейн в Мулен-Руж, о славе, которую той принесли рисунки Тулуз-Лотрека с очаровательной танцовщицей на первом плане, Джейн бесцеремонно, но ласково обрывает ее и почти патетически спрашивает:
— Бланш, как твои дела?
— Ты же видишь.
— По тебе этого никогда не видно, — произнесла Джейн, немного помолчав, — ты всегда обладала ужасающей силой, я тебя вечно боялась. Ты была невероятно сильной, и все тебя боялись, ты знаешь об этом? Мне было жаль Шарко, он так боялся тебя.
— Прекрати, — прошептала Бланш.
Джейн молча села на стул. Прошло некоторое время.
Потом она заговорила, почти шепотом.
Ей хотелось поговорить о больнице Сальпетриер, бывшей не только адом, но и кое-чем еще, чем-то очень дорогим. Она употребляет выражение «дорогим». Вот это дорогое она и утратила, некое воспоминание, которое она усиленно пыталась восстановить, посреди глубочайшего отчаяния ведь бывает мгновение, когда все кажется возможным, приблизительно так, когда ты свободен и способен все начать сначала, ее голос иногда почти пропадал.
— Я забыла. Я больше не могу. Бланш, дорогая, я прошу тебя, единственное, о чем я прошу тебя, это вернуть мне одно воспоминание.
Озадаченная самим построением фразы, Бланш спрашивает:
— Воспоминание?
— Как это было.
— Вернуть тебе?
— Да, — прошептала Джейн, согласно «Книге», с тем же неотступным, тихим отчаянием. — Оно пропало.
— Какое же это воспоминание? — спросила Бланш, откладывая в сторону протянутый ей кусок хлеба, так, словно он был отравлен, в надежде, что мой жест не ускользнул от внимания Джейн.
— Когда я танцевала. И думала, что все можно начать сначала.
— Ты забыла?
— Зачем бы я иначе стала тебя просить, — ответила Джейн.
На долгое время воцарилась тишина. Бланш пишет, что ей стало спокойнее и она больше не чувствовала себя застигнутой врасплох; она плотнее закутала свое искалеченное тело одеялом, настало время переходить в контрнаступление против нахальной непрошеной гостьи.
— Нет, я не помню, — сказала Бланш, — если уж ты, маленькая сучка, забыла, откуда же мне помнить?
Выражение «маленькая сучка» возникает совершенно неожиданно.
— La danse des fous!!![11] — воскликнула Джейн Авриль, не обращая внимания на грубое оскорбление и словно бы ее собственного выпада не было или он не считался, я забыла, но ты-то наверняка помнишь «Танец безумцев» в Сальпетриер, бабочка!
Таково завершение этого эпизода.
Если разговор передан верно, то все очень странно. Ведь так не выражаются: торжественно, как корсет, как она напишет в другом месте. И эта внезапная ненависть. Что-то не сходится. И потом, в 1913 году, перед самой смертью Бланш, они снова встретятся, уже вместе с Мари Кюри.
Спокойно, печально и тепло.
И больше ни слова о хлебе, об утраченном мгновении, о «Танце безумцев», о триумфальном представлении, свидетелем которого Бланш, вероятно, была и которое стало лишь утраченным воспоминанием, — словно воспоминание можно ампутировать, — фантомным воспоминанием, не причиняющим боли, подобно ампутированным конечностям Бланш, но воспоминанием, которое все-таки возможно вновь обрести как некую историческую находку: и значит, ничто еще не потеряно, все имеет смысл и значение.
Джейн Авриль — это сценическое имя.
На самом деле ее звали Жанна Луиза Бодон, она родилась 9 июня 1868 года в городке под названием Бельвиль, совсем неподалеку от Парижа; ее мать была шлюхой. Местечко Бельвиль, располагающееся на высоком и отвесном плато, в те времена едва ли могло претендовать на что-то общее с Парижем: позднее оттуда провели канатную дорогу, чтобы улучшить связь с городом света и веселья. На поприще проституции ее мать трудилась с четырнадцати лет до тридцати одного года, потом сделалась слишком тучной и стала зарабатывать на жизнь гаданием на кофейной гуще. Она называла себя модисткой. «Моя мать была красивой, блистательной и знаменитой парижанкой периода Второй империи», — пишет Джейн в своих мемуарах, вышедших в 1930-е годы, и намекает, что ее отец — итальянский граф; ведь так всегда можно сказать, и в большинстве случаев это прозвучит вполне правдоподобно: моим отцом был итальянский граф, но еще правдоподобнее было бы, если бы он оказался местным крестьянином по имени Фан. Поэтому мать берет себе имя «Элиза, графиня фон Фон» и отдает ребенка на воспитание своим родителям; это происходит во время осады Парижа в 1870 году, в тот же год, когда Шарко отсылает семью вместе с детьми в Лондон. К этому я еще вернусь.