Мост, поезд медленно пересекает реку. В такой же реке, как эта, я распрощалась с матерью! — заметила я своему другу с легкой улыбкой, — вот как это связывается воедино!
Я не хотела ему зла. Я пыталась лишь постичь его.
Мы сделали краткую остановку в замке Шато де Бюсси, в течение четырнадцати лет служившем тюрьмой писателю де Бюсси, отправленному сюда Людовиком XIV за непристойное творчество. Де Бюсси, как любитель, рисовал на стенах аляповатые картины, Шарко заметил, что пленные художники часто проявляют странное сходство с пациентами, страдающими истериками или конвульсиями. Двое его товарищей это замечание записали. Что же, я тогда — художник? — спросила я. Разве ты рисуешь на стенах нелепые фигуры? — возразил он с загадочной улыбкой. Мои внутренние стены заполнены рисунками, я выцарапывала их гвоздем. Почему гвоздем? — спросил он. Потому что искусство должно причинять боль, ответила я, и он добродушно рассмеялся, а его провожатые, профессора Дебов и Штраус захохотали. На том посещение замка писателя де Бюсси и завершилось.
Я пытаюсь проникнуть в его мысли. У меня мало времени, у него мало времени. Вот как бывает. Всю жизнь сомневаешься, и вдруг надо сказать все сразу.
На третий день мы достигли города Везеле, он напоминает Перуджу или Сиену, — заметил Шарко и объяснил, что, будучи молодым врачом, провел здесь продолжительное время; сопровождавшие его профессора Дебов и Штраус записали это высказывание, и мы пошли к собору. Я держала Шарко под руку. На мгновение мне почудилось, что мы оба — молодые студенты-медики и что я могла бы подержать его за руку, но два ученые мужа, похожие на хорьков и следующие вплотную за нами, на расстоянии двух или трех метров, лишают меня такой возможности или, во всяком случае, чрезвычайно осложняют мое положение.
Бланш, тихо сказал он, пойдем в собор, там никого нет. Любимый мой, тихо ответила я (впервые употребив это выражение, должно быть, я очень устала или меня переполнили эмоции), я последую за тобой, куда захочешь.
Мы вошли внутрь.
Шарко обратил мое внимание на narthex — загородку для конфирмантов и на углубление в стене базилики, служившее местом для нищих или душевнобольных; одержимые вопиют из стен, и никто им не помогает, сказал он со странно печальной улыбкой. Отсюда, из этой дыры в мощной каменной стене, одержимые могли и обязаны были слушать доносившееся от алтаря и проникаться духом повиновения, правда, видеть слишком священный для них алтарь им не дозволялось, в этом отношении здешняя базилика похожа на нашу аудиторию в Сальпетриер, где одержимые распевают свои скорбные песни! После этого высказывания Шарко я повернулась к хорькам, как полагаю, с улыбкой, и попросила их записать, что профессор Шарко — это алтарь. Они натянуто заулыбались.
Быть злой мне не хотелось.
Я знала, что-то не так, что-то должно случиться, мне было страшно. Эти стены устрашающие и тяжелые, как в цитадели или в тюрьме, заметил Шарко, от них так и доносятся крики, «несчастье постигнет неверующего». Я спросила его, не устал ли он и не хочет ли отдохнуть, он ответил, что хочет, и указал на скамью слева от портика, мы сели, ему хотелось держать меня за руку. Что я создал за свою жизнь, скажи мне Бланш, создал ли я базилику для психов, вроде этой, или секту для нуждающихся в вере? Хорьки со своими блокнотами, казалось, пребывали в нерешительности. Одним движением руки Шарко отвел им место на скамье футах в двадцати от нас, там они и сели, всем своим видом выражая отчаяние. Бланш, прошептал Шарко, почти с непроницаемым лицом, ты многого еще не сказала, и мне так мало известно, что я знаю о тебе, кроме того, что люблю тебя, а ты меня отталкиваешь.
Мне так хорошо помнится его лицо. Застывшая оболочка, которая вот-вот прорвется, и его отчаяние. Потом он сказал, все тем же уверенным и спокойным голосом, я пришел к заключению, что в последние годы мои исследования истерии и неврологических нарушений у женщин пошли в совершенно ошибочном направлении, моя концепция истерии представляется сейчас декадентской, и все мои предположения относительно патологии нервной системы необходимо подвергнуть проверке, нужно все начинать с начала.
Оба хорька, профессор Дебов и профессор Штраус наклонились вперед все с тем же выражением глубокого отчаяния: им не было слышно, что говорит их учитель, — и не делали никаких записей.