Я сидел, слушал историю его злоключений, и по моим щекам катились слезы. Оказывается, моему одинокому брату не к кому было обратиться за помощью — все друзья куда-то испарились, а других фабрик по производству футляров для трубок поблизости не было (к тому времени их выпуск перестал быть рентабельным).
Я пришел к Генри, чтобы занять пару центов — на худой конец, четверть доллара, но у него не было ни гроша, не хватало еще просить у нищего. Скорее уж, наоборот, мне следовало бы отправиться домой и наскрести где-нибудь деньжат для него, но я так же, как и он, уже давно и безуспешно бился головой о каменную стену.
Мы вместе вышли из его дома и отправились к железнодорожной станции по темной, грязной дороге, пролегающей по отталкивающим, гадким местам. Мы пожали друг другу руки, попытались улыбнуться и распрощались. Я видел своего двоюродного брата Генри в последний раз.
В средней школе у меня был только один соперник — такой же интеллектуал, как и я, но гораздо более серьезный и амбициозный ученик. Он поставил перед собой цель стать президентом Соединенных Штатов — ни больше ни меньше. Его отец был сапожником и иммигрантом с Сицилии, однако скромное происхождение только подогревало пыл неуемного отпрыска, которого к тому же в семье очень любили и поддерживали во всех начинаниях.
Мы с Джимми неплохо ладили, хотя настоящей близости между нами так и не возникло. В школе я больше дружил с Джеком Лоутоном, но он умер совсем мальчишкой от порока сердца (в возрасте двенадцати или тринадцати лет).
Причин для нашей с Джимми взаимной холодности насчитывалось ровно две. Джимми был итальяшкой и католиком, а я — стопроцентным белым американцем, принадлежащим вдобавок к протестантскому большинству. Друзей Джимми заводил исключительно среди выходцев из низов. Все они умели драться, а некоторые даже успели обзавестись известностью в боксерских кругах. Но больше всего в Джимми меня отталкивали его гордость и амбициозность: он хотел быть первым во всем. Хуже того, он искренне верил в мифы и легенды о наших героях. Никто бы не смог убедить его в том, что у Джорджа Вашингтона был скверный характер или что Томас Джефферсон приживал детей от собственных рабынь.
Учителя, естественно, обожали примерного мальчика и всячески облегчали ему жизнь. Никто никогда не осмеливался издеваться над ним, несмотря на его смуглую кожу, косоглазие и итальянский акцент.
В школе Джимми считался первым активистом — вечно организовывал какие-то мероприятия и собирал на них деньга. В свои двенадцать-тринадцать лет он вел себя как взрослый, и это выглядело подчас неестественно. Я наотрез отказался вступить в клуб, который он основал, и никогда не рассказывал ему о нашем клубе. Такой человек, как Джимми, не смог бы понять, что двигало нами при создании общества «без цели». Он считал, что цель и смысл должны быть во всем, а в клубе «Мыслители», а точнее, в «Обществе Ксеркс», их не было и в помине.
Имя Джимми часто мелькало на страницах местных газет. Им восхищались, ему завидовали. Однажды он даже участвовал в марафоне. Несомненно, он зря в это ввязался, зрелище получилось душераздирающим, но Джимми было важно доказать, что для него нет ничего невозможного.
Он все время торчал в школе, кажется, ходил еще и в вечернюю смену, а в газетах писали, что он вдобавок ко всему дает уроки бойскаутам. То и дело попадались заголовки вроде: «Сегодня. Лекция Джимми Пасты „Законность и послушание“» или «Джеймс Паста читает лекцию „Как стать великим человеком“». Натыкаясь на них в газете, мой старик многозначительно сообщат мне, как он восхищается Джимми.
— Он далеко пойдет, — говорил отец, подразумевая «не то что ты». Папа не верил, что из меня выйдет что-нибудь путное. В то время, как Джимми работал на свою репутацию, я хотел стать лейтенантом или капитаном в юношеской военной бригаде «Батарея А береговой артиллерии», созданной при пресвитерианской церкви, куда я ходил. Я и церковь-то посещал только потому, что хотел попасть в бригаду: мне очень нравились тренировки в церковном подвале. Вскоре я стал младшим лейтенантом и страшно гордился своей красной нашивкой.