16 декабря 1908 г. Н. Евреинов впервые, в Москве в Литературно-Художественном Кружке, читает свой реферат «Введение в монодраму», а после в Петербурге в театральном клубе 21 февраля и в драматическом театре В. Ф. Коммиссаржевской 4 марта 1909 г. – и это событие сразу-же становится настолько значительным, что имя Н. Евреинова с этих дней занимает бриллиантовую страницу в истории современного театра. В вышедшей в 1909 г. брошюре «Введение в монодраму» Н. Евреинов, скульптурно выявляя свою теорию монодрамы, сулит нам гордые возможности новых откровений.
И одряхлевший было от недуга натурализма театр – отныне кажется снова чудесно исцелившимся, ясным, живым, еще более пленительным в своих достижениях эстетического созерцания.
Монодраматическая форма словесной драмы, в силу своей конкретности переживаний, является совершенным постижением святая святых театра. «Монодрама заставляет каждого из зрителей стать в положение действующего, т. е. чувствовать как он, иллюзорно мыслить как он, стало быть прежде всего видеть и слышать то-же, что и действующий».
«Краеугольный камень монодрамы – переживание действующего на сцене, обусловливающее тожественное сопереживание зрителя, который становится чрез этот акт сопереживания таким-же действующим».
Задача монодрамы – переносит самого зрителя на сцену, чтобы он почувствовал себя истинно-действующим.
Поэтому Н. Евреинов настаивает на обозначении действующего простым, но выразительным «Я». «Обозначение через „Я“ субъекта действия – мост из зрительного зала на сцену. „Зритель уже из программы должен знать, с кем приглашает его автор сопереживать, в образе кого он, зритель, должен появиться“».
Так, в известной, глубоко-художественной монодраме Н. Евреинова «Представление любви», действующий «я», чувствуя себя молодым, прекрасным и довольным собою, появляется на сцене весь в предчувствии любви и преображает окружающий мир, похожий до его появления на «банальную олеографию» с серыми ненужными людьми, – претворяет внутренней силой вдохновенного творчества в чудесную картину, где «небеса становятся более синими, ясными, глубокими, море веселит и являет неожиданную красоту, исключительная солнечность зеленит мрачные сосны, делает их ласковыми, а песок золотит негою».
И сам «Я», зачарованный праздничными восторгами, начинает рассказывать своему маленькому другу обещанную пророческую сказку про царевну.
Здесь зритель видит, как нечаянно вспыхнувшая любовь «Я» к красивой девушке – дочери булочника – преображает «я» в влюбленного принца, а ее – в прекрасную царевну.
«Царевна вся – огонь, веселье, трепет, а то задумчива, таинственна, бледна… А это потому лишь, что отец ее был Солнце, а мать была Луна» – так поэтически начинает «Я» свою сказку любви, сразу-же увлекая зрителя к желанному сопереживанию.
И сердце увлеченного зрителя начинает биться одним биением с «Я» и в одно русло сливаются переживания душ.
В данный момент сценического бытия весь мир как-бы суживается только на выявлении судьбы «Я» и отсюда исходят все мироощущения.
Действующее «Я» смолкает в экстазе восторга перед красотою царевны, а все остальное вокруг бледнеет, становится неясным, неинтересным на-столько, что «иногда мужчин и женщин нельзя отличить друг от друга» и этот яркий экстаз, и эта бледнота вокруг должны быть приняты зрителями за свое собственное.
И когда входит «Она»:
«И свод небесный, и море, и деревья – все покрывается неясною дымкой… ведь она центр внимания… Она входит, и становится еще светлее, еще радостнее. Никто не видал такой девушки!.. На ее белокурой головке солнце, играя, являет не то нимб, не то корону… Она вся в бледно-розовом… в руках распущенный зонтик… Ея голубые глаза доверчивы и невинны, а тело совсем молодое, гибкое, но уже женское тело»…
«Я» невольно под обаянием любви делается поэтом и скромно бросает свои листки со стихами ей в зонтик, а она вынимает первый попавшийся листок и читает:
«Разве ваши глаза можно с морем сравнить?.. Хоть исчезни оно! – что за горе! Море могут нам ваши глаза заменить; ваших глаз не заменить нам море».
И чуть начинаются благоуханные слова любви, как справа (здесь начало трагедии «осквернения любви») «раздается звон шпор, печальный, мрачный звон, наполняющий сердце темным предчувствием!
Подходит „Мой соперник“, и яркий цвет моря, неба, песка и леса как будто сереет».
Лицо «моего соперника» зверское и неописуемо пошлое. И пока он около – тоска, ужас пошлости, а когда он уходит, все будто опять становится ярко и радостно.
«Я» и зрители облегченно вздыхают, потому что настал красивый момент лирической тишины для сказки о любви. И «Я», желая просто сказать «как я люблю вас», говорю о ее руках «они как-будто говорят… я никогда не видел таких»… «Я» сладостно вслух вспоминает, как эти руки играли мазурку Шопена ор. 63 № 3 и про себя думает: «все-же было заметно, что еще не разучено вполне»… И вдруг в эту идиллию врезается скорый марш духовой музыки, и очарование нарушено. Действительность побеждает иллюзию. «Я» с мучительной болью берет «ее» за талию и страстно целует пламенные губы царевны.