Критик-Евреинов – это тот критик, которого так недоставало истинному искусству для победного торжества над мрачной действительностью бесталанных будней.
Проповедуя, со свойственной страстностью, наготу на сцене, Н. Евреинов поет гимн человеческому телу, как совершенному выражению красоты мира.
«Для живописца – это радость неподражаемых красок и радость рисунка, вечно нового, соблазнительного и непрестанно взывающего к творческому духу.
Для скульптора – это подлинный предмет его искусства, сурового тюремщика по отношению к нежнейшему рельефу в природе.
Для архитектора – это прекраснейшая из построек мира, достойная обитель царственного духа.
Для музыканта – это очарованье первозданной ритмики, вызвавшей на свет своей гармонией танцевальную песню – колыбель современной музыки.
Для поэта – это волшебный выразитель лирики, неуловимой грубыми словами, как бы искусна ни была их сеть». («Pro scena sua»).
Вдохновенно воспевая сценическую ценность наготы, как постижение через совершенное внешнее – внутреннее, Н. Евреинов говорит, что быть на сцене нагим – это огромное искусство: – «здесь требуется, при соответствующем материале, подлинный талант, – талант пластики, талант мимики вместе с совершенною техникой, в смысле выработки артистического такта, эстетически обаятельного».
«И вот такая нагота, нагота-искусство, не только возможна, но и нужна на сцене. Чувственно-грубое трико оскорбляет нас там, где мы хотели-бы отдаться чистому созерцанию целомудренно-девственного тела».
В сценическое искусство должно быть включено искусство наготы. Сценическая ценность наготы вытекает из ценности для театра всего истинно-прекрасного.
«Что касается сценической экспрессии эмоций, то нагота артиста, как мы видели у Дункан, дает волшебный „ключ к тайнам“».
Н. Евреинов в интимном кругу родных по духу искателей готов инсценировать пьесу, где действуют лишь души (представляются «нагие состояния души»), отбросив совершенно маскирующие завесы одежды.
«Пусть „представление души“ предстанет наконец при подлинно открытом занавесе! Чтобы красивое предстало еще краше, уродливое еще уродливее, жалкое и немощное – еще трогательнее, властное – еще властнее, тайное еще таинственнее» («Pro scena sua»).
Поэт-режиссер искренно верит в новые откровения драматических переживаний при абсолютной наготе чистых, освобожденных тел, облеченных сиянием благоухающих, раскрывшихся душ навстречу лучшим чувствам.
Так водяная лилия стыдливо закрывается на ночь, чтобы первым розовым лучам солнца обнажить свою ароматно-нежную душу и слиться в одном танце мировой гармонии.
Недаром композитор-режиссер Н. Евреинов предчувствует то недалекое время, когда, принимая артиста на сцену, будут требовать знаний закона Ритма, чтобы музыкой движений, не менее, чем музыкой речи, создать симфонию-поэму обнаженных душ, говорящих на изысканно-гибком языке живого тела, создать, наконец, ту совершенную форму истинного театра, где представление уносило-бы зрителя к небесам преображенной жизни.
Сегодня настало время возвратить театру его истинное значение, как самодовлеющей художественной величины, покоющей свою эстетическую сущность на синтезе всех искусств.
Вот акафист Евреинова театру:
«Когда я произношу слово „театр“, мне прежде всего представляется ребенок и дикарь, и все, что свойственно их творчески-преображающей воле: – неприятие этого мира, непонятного им и не их мира; замена его другим, свободно-выдуманным и свободно принятым, как своим, зависимым не столько от судьбы, сколько от выдумки, влеченье к маске, как к прикрытию своего действительного „я“…
– Когда я говорю „театр“, я мыслю преображение, как основу жизни…
– Когда я говорю „театр“, я верю, что само Божество было некогда, если не выдумано, то почтено впервые в качестве преобразителя…
– Когда я говорю „театр“, я вижу следованье человеком примеру Божества, даже наперекор ему, даже там, где казалось-бы бессилен человек и все человеческое…
– Когда я говорю „театр“, я слышу разговор ребенка с неодушевленными предметами, звончатый шелест маскарадных украшений дикаря, топот ног его раскрашенной подруги, играющей в газель, преследуемую охотником…
– Когда я говорю „театр“, я вижу бесконечно сложный, столетиями выработанный обрядовой уклад народной жизни»… («Театр для себя»).
Здесь Н. Евреинов открывает нам новый горизонт театра, под которым он разумеет: