Настоящее-же для Н. Евреинова – не более, как короткий антракт между двумя действиями – прошлым и будущим.
«Днем, как и ночью, ночью, как и днем, мы все время в театре! и черный-ли бес или светлый ангел – это же мы, это же наши силы ткут беспрерывную нить некой драмы, где начала и концы свиваются, скручиваются и уносятся в даль, чтобы снова, быть может, вернуться, чтобы снова ужаснуть или ублажить, утолить или успокоить»…
«Сон (сновидение) – драма нашей собственной выдумки, – „театр для себя“, где сам себя видишь в произвольной действительности, как на ленте гигантского кинематографа».
И жутко становится, когда Н. Евреинов предлагает попробовать выкинуть «всю театрально-обрядовую сторону нашей жизни», все сновидения, мистерии, фантазии, инсценированные надежды, искусные романы, приключения, скоморошество, воспоминания об играх прошлого детства – выкинуть все бессмертные очарования Дон-Кихотом и Робинзоном.
«– Хочется отчаянно крикнуть в ответ: нет, нет, не пугайте, разве мы не верим, что „каждая минута жизни – театр“, что действительность прикрыта фатаморганой, что мир находится во власти неразгаданного волшебства»!
Мы радостно верим песням, чудесам, вечным сказкам жизни.
«И тот „театр для себя“, на какой отважился Дон-Кихот, является законнейшим, логичнейшим, вне компромисса, последовательнейшим апогеем воли к театру.
Дон-Кихот сидит в каждом из нас, и потому каждому из нас дорог, как дорога нам наша собственная, последняя слабость, наше собственное, последнее прибежище, наше собственное, последнее спасение, наше собственное, последнее очарование».
Признавая всю крайность нашего собственного дон-кихотства – этого столь острого разрешения «воли к театру», Н. Евреинов с трогательным предупреждением указывает на более приемлемого рыцаря – Робинзона Крузо.
«Дон-Кихот и Робинзон! – вот вечные спутники человечества в его устремлении к „театру для себя“».
«Оба полные бредом об иной жизни, оба томимые жаждой приключений, отвергли мещанский покой и выехали далеко за границу родного приюта навстречу опасностям, лишениям, несчастьям. Они оба не хотели быть здешними, ибо здешность являла оковы мечты, путы вольного духа фантазии и оба „оставили миру исполненный величия образ человека“».
«Не эти-ли два бессмертных рыцаря подарили миру такой законченный, такой глубинный „театр для себя“».
И как Робинзон беззаветно любит свой пустынный остров за такой беспрепятственный для фантазии «театр для себя»!..
«И какой чисто дон-кихотской фантазией был обуреваем этот вечный странник, если в более, чем нищенской убогости своей пиршественной обстановки он мог узреть истинно царское величие! в собаках, кошках и несчастном попугае мог узреть придворный штат. —»
И что-же понятнее в наш век упадка общественного театра и театральности жизни, как не слова:
– Мы… Робинзоны Театра! Мы знать не знаем других представлений, кроме представлений для себя.
О, как нестерпимо понятна глубинная тоска истинного аристократа театра Н. Н. Евреинова с снежных вершин своего царственного величия вопрошающего:
– «Что-же нам, настоящим аристократам театра, нам, еще не усопшим, еще не только не спустившимся ниже уровня театрального моря, но по прежнему гордо высящимся над ним! – что-же нам делать и как нам быть в наших горних чертогах?! Правда, нам осталась некая (быть может извращенно-аристократическая) радость высокого глумления над жалким культом миллионной черни. Т. е. ходить в театр, ожидая из худшего в нем почерпнуть конфортативно-лучшее для гордого сознания чистоты и даже святости нашего театрального духа»… («Театр для себя»).
Осталось искать радость в боли и пьянеть от нее до целительной истерики!
Осталось, как истинным аристократам театра, гореть священным огнем негодования против торгующих в храме!
«Некогда Сын Божий изгнал торгующих из храма. И те, для кого театр тот-же храм, всегда будут перед лицом Великого Примера божественно-суровы к пришедшим „сколачивать деньгу“ там, где надлежит любовно расточать себя без остатка». («Театр для себя»).
И режиссер-аристократ, оскорбленный в лучших своих рыцарских чувствах, блестящим рядом фактов демонстрирует нам те ресторанные «приемы», какими не брезгует наш современный купеческий театр, духовно опустившийся неизмеримо ниже той «гвардейской поверхности», на которой тщится стоять в казовом отношении.
Демократическое засилие, превратившее храмы-театры в бакалейные лавки искусства, заставляют Н. Н. Евреинова обратиться к историческим фактам, и он с вдохновенной мощью поет чудесную поэму воспоминаний о славной аристократии, которой обязан театр своим возникновением.