Создатель «Ласарильо» мог позаимствовать у Апулея[373] целый ряд структурообразующих мотивов и сюжетных положений, и в первую очередь миф, который, наряду с осмеянным гуманистическим мифом о «новом человеке», стал «геном сюжета» (термин Ю.М. Лотмана) будущего плутовского романа — об умирающем и воскресающем божестве света Луции, который в философском романе Апулея выступает в обличье человека-грешника, превращенного колдуньей в осла. Пережив множество издевательств и унижений, которым подвергается его тело во время службы у разных хозяев, герой Апулея благодаря чудесному вмешательству богини Изиды, «воскресает» — возвращается в очистившийся в испытаниях человеческий образ.
Так и Ласарильо: в каждом из первых трех эпизодов-главок повести он умирает и возрождается, подобно не только евангельскому Лазарю, но и всякому архетипическому умирающему и воскресающему герою-божеству или же посвящаемому, проходящему ритуал инициации[374]. С другой стороны, «высокая» (отражающая ритуал инициации) тема трагико-комической метаморфозы — превращения, встроенного в ритмы космического бытия, в испанской повести травестируется — до темы плутовского оборотничества. Эта тема развертывается в ряде формально совпадающих в обоих «романах» метафорических мотивов: службы у разных хозяев, голода, нищенства, жестоких избиений — знаков временной смерти героя. Но в романе Апулея и в испанской повести — разные финалы, обусловленные тем, что фабула «Ласарильо» представляет собой инициацию «наизнанку»: серия перерождений героя не приводит к посвящению в таинство, а выводит подростка в пространство обезбоженного взрослого существования. Непосредственно до того, как стать глашатаем, Ласаро — хозяин осла, торгующий водой, то есть полная инверсия образа Луция.
Но существеннее всего то, что перволичное повествование в «Ласарильо» и в «Золотом осле» (если отрешиться от простоте совпадения грамматической формы) принадлежит к качественно разным этапам развития европейской наррации. Повествование от первого лица, являющееся — подчеркнем еще раз — принципиальным художественным открытием автора «Ласарильо», нельзя смешивать с тем, что О.М. Фрейденберг именует «рассказом» (здесь и далее курсив наш. — С.П.) от первого лица, противопоставляя его «личной наррации» (см.: Фрейденберг 1978: 209 сл.). Рассказы от первого лица — «речи» героев — характернейшая особенность словесных практик всех народов на самом раннем этапе становления литературы, фактически на этапе до-литературном, когда слово еще не отделилось от мифа и ритуала, литература — от фольклора, автор текста — от его исполнителя-рассказчика, да и от самого предмета изображения, слово — от вещи, субъект — от объекта. Фрейденберг пишет:
373
А. Блекуа предполагает, что Апулей мог оказать на автора «Ласарильо» и косвенное воздействие — через четвертую книгу пародийного рыцарского эпоса о Рейнальдо Монтольбанском, которая именовалась «Бальдо» («Baldo») (см.: Blecua 1987: 14). Эта «книга о рыцарстве» была опубликована в Севилье в 1542 г. «Бальдо» — в значительной своей части — испанская прозификация бурлескной макаронической поэмы Теофило Фоленго (Teofilo Folengo; 1491—1544; псевдоним: Мерлин Кокай) «Бальдус» («Baldus»; опубл. 1517), написанной на смеси итальянского и латыни.
Интересно, что автор (или авторы?) испанской прозификации изменили повествовательный ракурс оригинала. Под влиянием Апулея (а возможно, и национальной традиции, в том числе арабской, где существовал жанр плутовской повести от первого лица — макама) приключения друга Бальдуса — преступника-плута Сингара (правильнее — Чингара;
374
Сонет Луиса де Гонгора (Luis de Góngora; 1561—1627) «Muerto me lloró Tormes en su orilla...» («Оплакал Тормес мертвого меня...»; 1594) — свидетельство того, что ритуальный план истории Ласаро, заслоненный ее «реалистическим» прочтением, был открыт читателям Золотого века.