Во «Второй части» нет двусмысленности и многозначности «Ласарильо» 1554 года, возникающих из раздвоения образа героя на повествователя (нарратора) и действующее лицо (актанта), на Ласаро — умудренного жизнью циника и простодушного ребенка, на Ласаро-рассказчика и Ласаро «писателя», наконец, из несовпадения точек зрения повествователя и автора-анонима. Герой «Второй части» — сложившийся человек, зрелый муж, глава семейства, грешный лишь тем, что возмечтал о приумножении своего состояния. Он — рупор авторских идей. Ракурс его видения мира предопределен авторской установкой на разоблачение несправедливости, царящей в мире, и лицемерия всего, что связано с современными ему социальными институтами (неограниченной королевской властью, системой судопроизводства, продажностью судей и писцов) и церковным культом (как истинный христианин, невзирая на свою формальную непричастность к клиру, Ласаро во время шторма берет на себя миссию сбежавших с корабля трусливых священников и исповедует погибающих товарищей). Он изобретательный и отважный воин, верный друг, нежный муж[380].
Однако человек Ласаро, заключенный в теле тунца, — отнюдь не «человек внутренний», а тот же «человек внешний», поступки которого на протяжении большей части повествования и воспроизводят, и невольно пародируют деяния эпического героя. «Рыцарский роман», героем которого выступает Ласаро, храбро отбивающийся от полчищ тунцов, сражающийся с войсками короля, несправедливо обрекшего его друга на смерть, берущего в осаду королевский дворец, больше похож на хронику деяний полководцев эпохи Карла V, побеждающих за счет владения новым оружием и новой тактикой боя. Он — не рыцарь, бьющийся с против ником один на один, а тактик и стратег, ведущий свое тунцовое войско в бой (к тому же — искусный дипломат). И что из того, что под его началом сражаются им обученные стаи рыб?! Ласаро повествует о своих героических деяниях всерьез, хотя и слегка посмеиваясь над придуманной для него сочинителем «Л-II» игрой, превращающейся в развернутую аллегорию человеческой жизни.
Из испытаний, выпавших на его долю, Ласаро выходит наделенным большим знанием о мире, более тонким и изобретательным умом, но он не становится качественно другим, иным, «новым» человеком. И здесь мало что может изменить загадочная глава 15, точнее, то, что от нее в «Л-II» осталось:[381] она читается как краткая реляция о том, что Ласаро встретил Правду на скале посреди моря. Явление этой аллегорической героини Ласаро во сне, привидевшемся ему в толедском застенке в главе 17, ее чудесное вмешательство в его судьбу, также связаны с очередным физическим превращением (никто из жителей Толедо, начиная от жены Ласаро и его господина архипресвитера, не может признать в вернувшемся человеке глашатая, утонувшего в море «при свидетелях» четыре года назад). После данного Правде во сне обещании не отдаляться от нее к проснувшемуся Ласаро возвращается прежний облик, и он занимает свое прежнее место в семье и обществе. При этом в его поведении и нраве ничто не меняется, а где и как он изменил Правде, остается читателю неведомым. Но это — не то многосмысленное молчание, которое отличает первого «Ласарильо», молчание, подобное строфам-отточиям в пушкинском романе, призывающее читателя к сотворчеству и додумыванию. Это — попытка сочинителя вписать свою повесть в еще один жанр — жития, от которого он было отказался, выбросив из заглавия слово «жизнь». Попытка еще раз подчеркнуть назидательную сторону своей книги, которая дополнила бы до завершенного целого ее сатирический план. Автор «Л-II» хочет еще раз напомнить, что в пережитом Ласаро есть поучительный смысл, что за его словами стоит фигура одинокой Правды.
380
Характерен эпизод патетического его прощания с Луной, отпущенной рыбаками в море по его мольбе, произнесенной на человеческом языке, конечно же пародийный но отношению к эпизоду расставания Сида-воителя, героя «Песни о моем Сиде» («Cantar de mío Cid»; опубл. 1140) с женой Хименой, но в то же самое время сохраняющий и свой лирический пафос.