Впрямь: мало кто из читателей, да и писателей второй половины XVI — начала XVII века (Сервантес здесь — гениальное исключение) оказался способен уловить сложную игру повествовательных перспектив (точек зрения), на которой был выстроен «Ласарильо» 1554 года. От нее отказался автор «Ласарильо-тунца» («идеологически» к предшественнику очень близкий), и даже Матео Алеман почти целиком передоверил данную миссию пикаро-рассказчику, тем самым превратив авторскую иронию, скрепляющую текст «Ласарильо де Тормес», в спонтанную самоиронию кающегося каторжника.
По этому же пути пошел и Хуан де Луна, показавшийся на сцене своего повествования лишь как автор Посвящения и Пролога «К читателю», которые не случайно исчезли из перевода его «Ласарильо» на французский язык, равно как и из большинства позднейших переизданий: зачем нужен автор, если в основной части повествования он полностью заслонен Ласаро-рассказчиком, и по возрасту, и по мировосприятию полностью совпадающим с Ласаро-действующим лицом? Как следствие — совмещение в образе Ласаро у Хуана де Луна таких несовместимых качеств, как аналитический склад ума, склонность к моралистическому философствованию[388], с одной стороны, и доверчивость, которая лишает его способности извлечь хоть какие-то уроки из своего житейского опыта — с другой: и раз, и два, и на третий он становится жертвой незамысловатых плутней встречаемых им проходимцев обоего пола, но в особенности — блудливых дам. Иными словами, в Ласаро — персонаже «Л-III» гротескно скрестились черты фольклорного комического дурака-«простеца» (исп. bobo — букв.: «простак, простофиля») и философа-шута. Как уже было отмечено, черты первого явственно проступают и в образе мальчика-служки из книжицы 1554 года, особенно в начале его странствий со слепцом — до удара головой о каменного быка, избавляющего Ласаро от наивной доверчивости, — но вот ничего, что указывало бы на сходство с шутом, в этом герое нет[389]. Правда, шутовского ремесла не чурается его третий хозяин — нищий вальядолидский эскудеро, заявляющий, что готов пойти в услужение к какому-нибудь знатному господину, чтобы угодливо покатываться от смеха над несмешными шутками сеньора (см. с. 68 наст изд.). Показательно, что именно этот персонаж появляется на первых же страницах «Ласарильо» 1620 года в виде ряженого голодранца-шута («<...> один чулок был цветастый, другой — зеленый <...>». — С. 180 наст. изд.), чтобы стащить у Ласаро одежду, оставив ему «в наследство» свое шутовское облачение, а заодно и свое амплуа, которому герой де Луна сохраняет верность на всём протяжении повествования. Ласаро-III то и дело меняет одно одеяние на другое (нередко оставаясь почти голышом), чтобы вновь и вновь смешить непритязательного читателя своими — нет, не физическими изъянами (чем были отмечены многие шуты), — а телесными непотребствами. Правда, в отличие от шута-профессионала он выступает в роли «козла отпущения» не намеренно, а случайно, по воле жестокой Фортуны и людской злобы.
В том, что Ласаро у де Луна — и шут, и «дурак» одновременно, на первый взгляд, нет ничего удивительного: эта два персонажа нередко перечисляются через запятую в ряду других слов-синопимов: «дурак», «шут», «буффон», «плут», «пройдоха», «трикстер», «парасит», «арлекин», тот же «пикаро». И впрямь, нечто общее между ними всеми или между некоторыми из них («буффон» — полный синоним «шута», «трикстер» — мифологический прародитель шута и плута и т. д.) есть, как несомненна антропологическая связь между всеми видами смеха, существовавшими и существующими в мировой культуре. И всё же шут и дурак — отнюдь не тождественные образы-роли, хотя во многих языках эти персонажи смеховой культуры отождествляются[390].
388
В целом, его размышления о сути переживаемых им злосчастий — общие места тогдашнего церковного наставничества безотносительно к противостоянию католиков и протестантов. Впрочем, по степени неверия говорящего в возможность человека как-либо влиять на свою судьбу они, скорее, ближе к лютеровской «ереси».
389
Разве что Ласаро — начинающий писатель в Прологе вспоминает о шуте, получающем исподнюю рубаху в дар от неудачно выступившего на турнире рыцаря (шуты нередко прислуживали на турнирах в качестве оруженосцев, подбадривая своих господ и веселя публику), но себя-то он сравнивает не с ним, а с самим кабальеро (см. с. 8 наст. изд.).
390
«Fool» — в английском, «Narr» — в немецком... И переводятся, как бог переводчику на душу положит, чаще объединяясь под одним производным от Дурака-Шута прилагательным — «шутовской», что, впрочем, вполне объяснимо: «дурацкий» в русском имеет значение, мало связанное с «дурачеством».