Выбрать главу

Характеризуя «Вторую часть...», барселонская исследовательница исходит из жанрового замысла автора — создать аллегорическую сатиру, направленную против государственного уклада карлистской Испании, во главе которой стоит недееспособный правитель, принимающий решения, руководствуясь далекими от реальности представлениями о происходящем в стране, лживыми доносами и плохими советами, озабоченный лишь поиском денег для своих военных авантюр и содержания двора. При этом сатира Мендосы, считает Наварро Дуран, направлена не только против приближенных императора, но и против Карла V лично, жестоко и несправедливо обидевшего своего посла в Риме. Описание загулов немецких охранников императора в Толедо, с которого начинается «Л-II», переходит в рассказ о самом позорном поражении Карла — Алжирской экспедиции осени 1541 года. Вопреки советам командующего флотом Андреа Дориа, император выбрал неудачное время для похода, да еще самолично возглавил его: осенние шторма разметали и затопили большую часть испанской флотилии. При этом погибло много рядовых моряков и пехотинцев, так как все усилия капитанов были направлены на спасение Карла и его приближенных, их лошадей и прочего имущества. Диего Уртадо де Мендоса знал о катастрофе у берегов Африки из уст свидетеля произошедшего — его родного (по отцу) брата Бернардино де Мендоса, командовавшего злосчастной флотилией.

К этому и другим наблюдениям Наварро Дуран можно добавить и то, что центральная коллизия рассказа Ласаро о его службе у короля тунцов связана с сюжетом спасения им своего друга, капитана Лиция, приговоренного королем к смертной казни. Не исключено, что в этом эпизоде могла отозваться трагическая семейная история, пережитая восемнадцатилетним Диего: казнь его свояка (мужа любимой сестры Марии) Хуана де Падилья, возглавившего восстание испанских городов (комунерос) в 1520—1521 годах: Падилья, как и другие предводители восстания, был обезглавлен по приказу Карла V в апреле 1521 года. Рассказ о героическом спасении Лиция — сказочно переигранный, переписанный в духе рыцарской эпики альтернативный вариант этого события, о котором, судя по всему, Мендоса всегда помнил.

В пользу гипотезы Наварро Дуран говорят и многие детали рассказа Ласаро — персонажа «Второй части...» (их особенно много в аллегорическом повествовании о его пребывании в подводном мире): они свидетельствуют о юридической образованности автора и рассказчика (в «Л-II» герой и автор не раздваиваются, как в «Л-I», а составляют единое целое), о его начитанности в области истории древнего мира и об опыте участия в современных войнах.

Конечно, «Вторая часть...» не просто уступает по своим художественным достоинствам «Жизни Ласарильо с Тормеса...» (хотя ее первые две главы не хуже рассказа о продавце папских грамот), но написана как бы другим человеком. Пусть он использует те же редкие словечки, что и Мендоса — автор «Л-I» и сатир 1540—1550-х годов, пусть он классически и юридически образован, но им движет не творческое (игровое) начало, фантазия любящего смелые шутки молодого человека, а обида и жажда мести, желание пятидесятилетнего сочинителя представить прожитую жизнь переигранной — как сказку с хорошим концом. Заменой сказки для испанцев XVI века был рыцарский роман. По воспоминаниям современников (см.: González Palencia, Mele 1941— 1943/III: 239—240), посол испанского императора в итальянских государствах, много время проводивший в разъездах, брал с собой в дорогу лишь две книга — «Селестину» Ф. де Рохаса и «Амадиса Гальского», приговаривая, что находит в них больше мудрости, чем в Посланиях апостола Павла. Иронически подсвеченный, местами откровенно спародированный и аллегорически переосмысленный рыцарский роман парадоксально-гротескно соединяется в «Л-II» с жанром «селестинески», представляющим жизнь в ее сниженном виде — без прикрас и ренессансных иллюзий.

Существенным аргументом против отождествления автора «Второй части...» с Диего Уртадо де Мендоса является заявление Хуана Лопеса де Веласко, предваряющее «Исправленного Ласарильо» 1573 года: Веласко объясняет свое нежелание переиздать «Л-II» тем, что его написал не тот человек, который создал «Л-I» (признание, недвусмысленно указывающее на то, что подлинный автор «Ласарильо» Веласко был известен).

Подвигнуть добропорядочного секретаря Филиппа II на ложь могло как желание защитить ироничного «Л-I» от откровенной, легко считываемой современниками сатиричности «Л-II», так и то, что его заявление было неправдой лишь частично: последняя, восемнадцатая, глава «Второй части...» почта наверняка написана не тем человеком, которому принадлежат предыдущие. Из нее следует, что ее герой-повествователь хорошо знает студенческую жизнь, но плохо — историю самого Ласаро: оказавшись в Саламанке (в окрестностях которой «подлинный» Ласаро родился и вырос), рассказчик открывает для себя город как впервые оказавшийся в нем иноземец. Диспут Ласаро с ректором в Саламанке почти детально воспроизводит главку 28 немецкой «народной книги» о Тиле Уленшпигеле, повествующую о споре героя со студентами в Пражском университете; совпадают и задаваемые герою вопросы, и их последовательность. А поскольку у Мендосы — как у одного из авторов «laber facetiarum» (см. сноску 4* к Преамбуле к примечаниям к «Л-I») — уже был опыт коллективного творчества (знакомый ему и как посетителю мастерских итальянских художников), не исключено, что он, в силу неких обстоятельств, мог передоверить завершение «Второй части...», в которой главным для него была не судьба героя, а разоблачение короля тунцов и его приближенных, некоему антверпенскому «подмастерью».