При всём при том я решил загладить свою ошибку и сказал:
— Сеньор, когда человек хочет осуществить задуманное, с ним происходит то же, что со мной.
Все расхохотались, а капитан спросил:
— Выходит, ты — человек?
Я чуть было не произнес: «Ты сказал»[112] — и это было бы вполне уместно, но испугался, что, вместо того чтобы разодрать одежды[113], они разорвут меня самого, и оставил свои остроты для другого, более подходящего времени. Видя, что на каждом шагу совершаю промахи, и догадываясь, что еще несколько шахов — и мне будет мат, я начал хохотать вместе со всеми, и одному Богу известно, что я изображал досаду с подлинным страхом, в тот момент меня обуявшим. И я сказал в ответ:
— Великий капитан, мой страх не так велик по сравнению со страхами прочих, но так как я бился с человеком, язык мой последовал за мыслью о нем; однако мне начинает казаться, что я медлю с исполнением своего обещания и с отмщением нашему врагу. И, если ты позволишь, я хотел бы вернуться к завершению своего дела.
— Я тебе разрешаю, — услышал я в ответ.
После сего я в большой спешке, напуганный всем случившимся, вернулся к скале, думая о том, что надо быть осторожнее в словах и речах.
А когда я направился к пещере, со мной произошло вот что: спеша со всем покончить, я приблизился к входу, взял в рот то, что когда-то держал в руках[114], и начал размышлять, что делать дальше: войти ли в пещеру или, как обещал, поднять тревогу. Наконец я подумал, что если я войду, то могу быть обвиненным в похищении, в том, что, раз Ласаро не нашли, значит, я его съел, а это окажется и некрасиво, и преступно. Наконец, я возвращаюсь к войску, которое уже спешит мне на помощь, поскольку все видели, как я взял шпагу и нанес для куража несколько ударов по стене у входа и даже смог, искривив рот, оставить с каждой стороны по нескольку косых линий.
Приблизившись к генералу и склонившись перед ним в поклоне, держа при этом, насколько мог ровно, шпагу во рту за рукоятку, я сказал:
— Ваше превосходительство, вот оружие нашего врага: отныне можно не бояться войти в пещеру, ибо ему нечем ее защищать.
— Вы поступили как доблестный тунец и должны быть вознаграждены за столь великую службу. И поелику ваши отвага и сила завоевали эту шпагу и, как мне кажется, вы умеете владеть ею лучше, чем кто-либо другой, оставьте ее себе, пока мы не захватим самого злодея.
И затем к зеву пещеры прибыла тьма тунцов, но никто из них не осмеливался проникнуть внутрь, так как они боялись, что у врага остался кинжал. Я вызвался быть первым, но с тем условием, чтобы кто-нибудь следовал за мной и был мне в помощь; а просил я о том для того, чтобы этот кто-нибудь мог засвидетельствовать мою невиновность. Но они испытывали перед Ласаро такой страх, что никто не хотел за мной следовать, хотя генерал и обещал большую награду тому, кто будет вторым. И поскольку дело обстояло так, главнокомандующий спросил, как я думаю поступить, если никто не хочет сопровождать меня на этом опасном пути. Тогда я ответил, что, дабы услужить ему, я осмелюсь войти в пещеру один, но чтобы при этом кто-нибудь поджидал меня у входа, коли опасается быть со мной рядом. Он сказал, что так тому и быть, и хотя из тех, кто был вместе с ним, никто не вызывается, он обещает, что кто-то за мной последует. И тогда явился капитан Лиций и сказал, что войдет в пещеру за мной. И затем я начал тыкать шпагой во все углы пещеры, и наносить жесточайшие удары, и делать длинные выпады, крича во всё горло:
— Победа! Победа! Да здравствует великое море и его славные обитатели! Смерть всем живущим на суше!
С теми же криками, но более приглушенными, как я сказал, за мной последовал и проник в пещеру капитан Лиций, который вел себя в тот день столь необычно, вызвав у меня большое доверие тем, что был воодушевленнее и смелее всех прочих; однако мне показалось, что одного свидетеля будет недостаточно, и я начал просить о подмоге. Но призыв мой был тщетным, ибо злосчастен тот, кто осмеливается еще и чего-то просить! И не надо от тунцов многого требовать, потому что, если уж говорить по совести, я на их месте повел бы себя так же. Я-то направлялся в пещеру как к себе домой, зная, что ничего непредвиденного там нет. И я начал поднимать их дух такими словами:
— О могучие, великие и отважные тунцы! Где же сегодня ваши мужество и храбрость? Где еще вы можете стяжать подобную славу? Позор, позор! Смотрите, как ваши враги ставят вас ни во что, проведав, как вы трусливы!
После этих и других моих слов главнокомандующий, более устыдившись, нежели желая вступить в бой, неспешно вошел в пещеру, громко притом крича: «Перемирие! Перемирие!», из чего я понял, что за ним никто не последовал, ибо он призывал к перемирию, как если бы шла великая война. И лишь войдя, он приказал всем, кто остался снаружи, следовать за ним, что те и сделали, насколько я понимал, безо всякого воодушевления; но, не встретив ни бедного Ласаро, ни чьего-либо сопротивления (хотя я и колошматил шпагой по пещерным камням что было сил), все очень смутились, а генерал был сконфужен тем, что не поспешил мне и Лицию на помощь.
112
113