Да, Ласарильо молится как все, но и не как все. Пускай Бог для него во многом — ad usum Lazaro, но он — не фикция, не кажимость, каковым является в мире наживы и официального культа. Молитва вечно голодного мальчика, прислуживающего скряге-священнику, в отличие от молитв слепца или продавца булл, — не изысканный или грубо разыгранный спектакль, а идущее от сердца, искреннее обращение к высшей силе, которая, как думается Ласаро, ведет его по жизни. К тому же представления о мире и о себе Ласаро-повествователя и мироощущение Ласарильо-действующего лица далеко не во всём совпадают. Если Бог Ласаро-повествователя — это санкция его сомнительного благополучия, то Бог Ласарильо-подростка — опора и подмога малых и беззащитных, униженных и добровольно унижающих самих себя ради ближнего. Конечно, этот Бог не мистичен и не трансцендентен, а максимально приближен к «природному» мировосприятию Ласарильо. Он доступен и даже повседневен, как «общепринят», обыден мир, в котором обитает герой, те немногие вещи, которые его окружают, те люди, которым он служи!’ и с которыми встречается, как обыкновенен он сам, как близок к разговорному язык, на котором написана повесть. Но всё это «общепринятое» в сверхуплотненном художественном пространстве книги-метафоры получает дополнительный смысл и особое символическое значение.
Сквозной знаковый мотив повести — мотив вина, к которому Ласарильо испытывает особое влечение со времени своей службы поводырем слепца и которое не раз «дарует» Ласаро жизнь. Вокруг «вина» выстраивается и центральный пассаж «Рассказа первого...» — эпизод с кражей напитка из кувшина слепца, в донышке которого Ласарильо проделывает дырку и высасывает вино через соломинку, пока хозяин прикрывает горлышко рукой, а также злобно-шутливое предсказание слепца о спасительной роли вина в жизни его слуги (см. с. 18—19, 26 наст. изд.). Вино, как и хлеб, — символические кровь и плоть Христовы, главные атрибуты таинства причастия (евхаристии), которое пародируется в «Рассказе втором...», где Ласарильо превращается в дьяволенка-трикстера, блаженствующего в хлебном раю и изгоняемого из него священником[364]. Путь из «хлебного рая» один — на землю, в Дом Скорби в Толедо, в кормильцы и наперсники хозяина-призрака. И — далее — в услужение к монаху-мерседарию, обстоятельства пребывания Ласаро у которого покрыты тайной: в «Рассказе четвертом...» на первом плане — башмаки, которые то и дело снашивает хозяин Ласарильо и которыми (надо думать — опять же сношенными) он однажды одаривает и слугу (здесь есть где разгуляться воображению критиков-фрейдистов, памятующих о том, что башмаки в испанском фольклоре означают сексуальную связь).
Всё в повести предстает в двойном, даже в тройном освещении. Всё раздваивается и раз-троивается, как раздваиваются анонимный автор и нарративное «я», нарратор и актант, адресат письма Ласаро и имплицитный читатель повести. И всё остается единым, неразделенным, причудливо переплетенным, всё отражает гротескный строй сознания героя в его обеих ипостасях, структуру народного сознания, не различающего верх и низ, материю и дух, сознания неокультуренного, необученного, «идиотического». И даже если В. Гарсиа де ла Конча частично прав, когда утверждает, что религиозность Ласаро-ребенка — это старохристианская религиозность (см.: García de la Concha 1981: 155—174), то эразмистским, косвенно-ироническим является авторский ракурс видения мира и человека, превратившегося из ренессансного конкистадора и творца в рекламного агента.
Ласаро-глашатай гордится своими жизненными успехами, якобы доказывающими, что благодаря талантам и добродетелям человек может добиться кое-чего в жизни. Добиться — вопреки своему отнюдь не знатному происхождению. Наглядный пример тому — он, Ласаро, рано лишившийся отца, сын мельника-вора и женщины, ставшей после гибели мужа прачкой и сожительницей негра-коновала. Очевидно, что простодушие, искренность, самооправдательная исповедальность послания Ласаро «Вашей Милости» окрашены авторским ироническим отношением к Ласаро — отцу семейства. Но в подростке Ласарильо (не такой уж он и ребенок, особенно по тогдашним представлениям!) все эти качества сохраняют свою привлекательность.
Ласаро как действующее лицо повести, как мальчик-поводырь слепца и слуга других господ, как Ласарильо (исп. суффикс «-ильо» имеет уменьшительно-ласкательное значение) в своих поступках прежде всего движим естественным чувством голода, инстинктом самосохранения (желание отомстить жестокому слепцу — первое и последнее проявление его агрессивности, продиктованной традиционным сюжетом). Мотив «голода», от которого ищет спасения мальчик, объединяет первые три рассказа из семи, составляющих повесть. Правда, в отношения Ласарильо и эскудеро, служба у которого знаменует финал его физических мучений (слепец не давал ему вина, священник — ни вина, ни хлеба, а у эскудеро самого не было ни того, ни другого, так что Ласарильо вынужден был просить милостыню на улице, чтобы накормить и себя, и хозяина), вкрадывается некое чуждое для пикарески начало: голодный Ласарильо жалеет своего голодного хозяина.