Выбрать главу

Души живших на земле людей из атмосферы посылают помощь тем, кто в ней нуждается. Это и есть Истинный мир, о котором рассказывала Оя-сама, где, общаясь на разных языках, люди понимают друг друга. В этом убедился и писатель, когда душа Жака заговорила с ним на чистом японском. Значит, понимание поверх слов достижимо и в мире человеческом, когда души людей очистятся от самомнения. Так что нет необходимости в искусственном общем языке (типа эсперанто): не разница должна исчезнуть, а непонимание. Пробужденному уму не требуется переводчик — разговор идет от сердца к сердцу. И в этом «Замысел Бога», судя по признанию одаренного лингвиста Фумио Суды: «…поскольку Истинный мир и Мир явлений составляют, как две стороны одной медали, единое целое, то научные исследования, прогресс, развитие, происходящие в Истинном мире, неотвратимо влияют на Мир явлений, поэтому усовершенствование языка в Истинном мире вскоре должно проявится и в Мире явлений». Действительно, все зависит от преображенного в духе сознания, от Просветления. (Собственно, Будда и есть Пробуждение, — говорится в Лотосовой сутре.)

Ощущение «как бы двойного бытия», «неизменного в изменчивом» (фуэки-рюко), реальности невидимого мира — традиционно для японцев. «Без Неизменного нет Основы, без Изменчивого нет обновления», — говорил Басё. То есть то и другое существует, но неизменна Основа, на которой все держится, а ее обновление, смена формы ее выражения придают Основе ритм живого дыхания. Истину-Макото японцы ни в какие времена не понимали как правдоподобие, верность факту. Об этом свидетельствует и классическая проза, начиная с «Гэндзи-моногатари», и пьесы театра Но, где страждущие души принимают земное обличие, чтобы буддийский монах молитвами избавил их от мучений. И даже в искусстве горожан эпохи Эдо (XVII–XVIII вв.) избегали подобия, чему свидетельство и театр Кабуки, и гравюра Укиё-э. Условными приемами воплощали правду «чувства и долга», драму жизни, душевных переживаний. Прославленный драматург Тикамацу Мондзаэмон напоминал: «Искусство находится на тонкой грани между видимым и невидимым (кёдзицу). Оно — вымысел и в то же время не вымысел; оно правда и в то же время неправда. Лишь на этой грани и возможно наслаждение искусством». То есть к Истине ведет лишь Срединный Путь, когда одно не противостоит, а уравновешивает другое. Стремление к Уравновешенности, Ва, (древнее название Японии — Ямато — означало «Великая Уравновешенность») характерно для традиционного мышления японцев. Все недвойственно, целостно и потому уникально, неожиданно (мэдзурасий). (Недаром Японию называют страной, где не спорят, а ее этику — ситуационной.) Мир явленный есть временное, неточное отображение мира Истинного. Они едины, но не тождественны. Но без Истинного мира давно бы зачах Мир явлений, не получая от Неба духовной поддержки. Потому Родительница не устает напоминать о невидимом, но истинно сущем.

Если продолжить разговор о традиционном мироощущении, которое не могло не сказаться на языке писателя, то это и непривычные для нас повторы, возвращение к тому, о чем уже шла речь. Такое характерно для японской литературы. Повтор не воспринимается как повтор, ибо все наращивается на ту же Основу, но каждый миг неповторим, как и то же слово не может прозвучать дважды в безостановочном движении времен. Чтобы не оторваться от Основы, нужно возвращаться к ней, меняя лишь угол зрения. Слово меняет свою окраску, свой аромат, потому и не кажется тем же в другое время года или суток. Отсюда как бы колышащийся, волнообразный ритм повествования. Не говоря уже о том, что повторяющийся ритм характерен для медитативной литературы, скажем, для буддийских сутр, воздействие которых зависит не столько от смысла, сколько от «пружинного» звучания.

Традиционно и отношение к самому слову как воплощению божества. Уже в древности верили в «душу слов» (кото-дама). Потому и не злоупотребляли словами, не бросали их на ветер. Японцы были удивлены, познакомившись с европейцами, тому, что слово у них расходится с делом и они могут не выполнять того, что обещают. Истинный самурай скорее лишит себя жизни, чем нарушит данное слово. (Как в рассказе Узда Акинари «Встреча в праздник хризантем»: чтобы явиться в назначенное время, пообещавший сделал себе харакири, и душа успела явиться к сроку.) В слове скорее ценится интонация, звучание. В душу друга Сэридзавы поэта Каваи запали слова Христа: «В начале было Слово» (Ин., 1:1). Они преобразили его сознание, когда он это слово услышал всем сердцем. То есть интонация не менее важна, чем смысл: не что сказать (от частого употребления слова стираются), а как сказать. Вне эмоционального настроя слово останется пустым звуком. (Поэтому японскую культуру и можно назвать «интонационной», культурой подтекста[26].)

вернуться

26

Я, возможно, слишком заостряю внимание на традиционном в творчестве писателя, снимая упрек в отрыве от традиции. Оторваться от традиции невозможно, если она в крови, укоренена в сознании и вместе с тем индивидуальна. Хорошо сказала об этом Норико Нономия в своей книге о Кодзиро Сэридзаве: «Он вошел в мировую литературу как писатель, воплотивший совесть Японии, ее сердце (магокоро), ее интеллект. Интеллектуальную литературу Сэридзава отличает простота, теплота и светлая ясность» (Норико Нономия. Кодзиро Сэридзава. Токио, 2005).