Такое мне потом многие говорили.
И не одна моя книга потом ушла под нож цензуры.
А вот Анна Андреевна Ахматова ни о чем таком не говорила.
Я побывал у нее на улице Ленина и навсегда остались в памяти пухлые пальцы, давно и привычно сдавленные кольцами, и глаза, выцветшие, но живые, обеспокоенные. Анна Андреевна никаких советов не давала, но она и стихов никаких не слушала. Больше всего ее в то время (и не только в то) тревожило: не страдают ли из-за нее люди, как это много раз уже случалось. Наверное, впервые тогда я почувствовал, что поэзию, да и всю литературу делает, конечно, чувство вины...
Времена менялись… Менялись люди…. Менялся Геннадий Прашкевич…
Мартович, мне почему-то хочется закончить эту беседу стихотворением, которое ты тогда посвятил своему другу (к сожалению, уже покойному) поэту Валерию Щеглову.
Ко всем облакам
самолёт мой лепился,
ему высоты не хватало,
я злился.
Я снова расшибся,
ушибы болят,
но звёздные нимбы
над нами горят.
Над нами,
кто в сотый
годами
растоптан.
Кто любит войти
в сумасшедший вираж,
меняя пути на нелепый мираж.
Но снова вернуться,
со смехом войти
к друзьям, что смеются:
— Опять по пути?
Над морем вопящим
поспорить о вящем.
...Забытая грусть,
ты чернеешь от пыли.
Я весело злюсь,
что меня не забыли.
Александр Етоев:
Комментарии к «Беседе второй»
«Оставаясь на ночные дежурства в здании на улице Советской в самом центре Новосибирска, где некоторое время размещались многие будущие научные институты, я вчитывался в удивительные собрания будущей объединенной библиотеки СО РАН. Подозреваю, что именно в те годы сформировался мой взгляд на мир. И этому способствовали не только проглоченные мною многочисленные научные работы Л. С. Берга, Вильяма К. Грегори, А. Съюорда, А. А. Борисяка, И. А. Ефремова, И. И. Шмальгаузена, Д. И. Щербакова и многих других замечательных ученых...»
Вот тут-то, дорогой мой Геннадий Мартович, ты и проговорился!
Юные герои твоих книжек о детстве, чьи портреты ты так ловко срисовываешь с себя самого, читают запоем что? Не Жюля Верна с Майн-Ридом вприхлебку с Буссенаром и Сабатини. Не «Счастливый день суворовца Криничного» и даже не «Кавалера Золотой звезды». Нет! Они читают «Эфемериды малых планет», «Века и растения» А.Ч. Съюорда, «Жизнь охотника за ископаемыми» Ч. Штернберга, «Эволюция лица от рыбы до человека» В.К. Грегори, «Жизнь Земли»...
Такие книжки стоят на полках и этажерках героев повести «Трое из Тайги».
А вот что читает Вовка Пушкарев, юный герой повести «Война за погоду»: «Альбом ледовых образований», «Лоция Карского моря», «Грозы и шквалы»...
В «Теории прогресса» список книг для обязательного детского чтения пополнился следующими названиями: «Наша страна — родина радио» Г. А. Казакова, «Гальванические батареи и аккумуляторы» Н.И. Спижевского, «Свободнопоточные электростанции большой мощности» Б.Б. Кажинского, «Дальновидение» К.А. Гладкова...
И главная в этом ряду — «Астробиология» Г.А. Тихова, ее Ленька Осянин перечитывает пять раз.
Это вам не «Митина любовь», которую читают Ленькины одноклассницы, это книга замечательная во всех отношениях.
Действительно, где еще такое прочтешь: «Вероятно, на Марсе живут вечнозеленые растения типа наших мхов, плаунов и жестколистых приземистых растений, вроде брусники, клюквы и морошки. (Значит, прикидывал я, с голоду на Марсе не пропадешь.) Могут жить низкорослые деревца, похожие на карликовые березки или ивы. (Значит, прикидывал я, костер можно разжечь.) Растения типа мхов и плаунов на Марсе, так же, как и на Земле, сохраняют голубоватую окраску даже под снегом, о чем, например, говорят интереснейшие наблюдения Бальдэ...» (Слова в скобках, понятно, принадлежат Леньке Осянину а не Г.А. Тихову. — А Е.).
Но все-таки довольно жестоко усаживать юных героев за чтение «Прикладной оптики» или «Гальванических батарей и аккумуляторов» вместо того, чтобы дать им волю и отправить на речку с удочкой, да хотя бы и в чужой огород воровать брюкву. Сам-то, вон выясняется, приобщился ко всем этим бергам, съюордам, шмальгаузенам и прочим борисякам несколько позже! Непедагогично это, Геннадий Мартович, вписывать малолетним героям в их библиотечную карточку задним числом те книги, которые прочел сам, имея за плечами уже семнадцать лет жизни!
«...но и стихи, стихи!»
Да, стихи были. С этим материалом понятно.
«Утопленник», «Мороз Красный нос», «Ленин и печник», Щипачев...
Мы строим Коммунизм. Что в мире краше,
Чем этот труд? Где доблести предел?
Предела нет! А кто сказал, что наша
Любовь должна быть мельче наших дел?
Прекрасно, почти Шиллер, только не на «ши», а на «щи».
Поэзия вообще вещь таинственная — в отличие от самих поэтов, существ как правило недалеких, хотя и корчащих из себя этакие твердыни духа. Тот же Пушкин, к примеру, — баб ему, видите ли, не хватало, обрюхатил по молодости полячку и породил на нашу бедную голову иуду Троцкого. А мы о нем — «наше всё».
Гена, боже упаси, дорогой, не подумай ничего лишнего. Это я витийствую, разгоняюсь, подступаюсь, так сказать, к теме. Тема, как понимаешь, важная, и говорить о ней поэтому сложно, без разгона никак нельзя, а когда пишешь, не полбанкой же разгоняться.
Как человек делается поэтом? Почему мальчишка, путающий «поэта Пушкина с домом Пашкова», начинает вдруг говорить стихами, как Нева у Маршака и у Евтушенко Братская ГЭС?
Сам Прашкевич отвечает на этот вопрос так:
«“Будто счастливым стал...”, — мелькнуло в голове.
Вроде ничего особенного, но я — (Ленька Осянин. — А.Е.) — перебирал, переставлял приходящие на ум слова. “Счастливым...” Хорошее слово. И постепенно нашел еще несколько хороших слов. Вот только что этих слов в таком порядке в мире не существовало, а теперь явились и сами собой сложились в стихи. Вышагивая по пружинящим доскам деревянного тротуара, поглядывая, как шумно выдавливается из щелей грязная вода, повторял, чтобы не забыть: “Счастливым стал... Счастливым стал двадцатый век...” А где стал?.. Ну, конечно, “в стране, где ты рожден...”. Я как бы издали обращался к своей сестре. Обращался к близкому существу, но еще не совсем совершенному существу...
Здесь каждый честный человек
почетом окружен...
Расти, дружок, в семье большой,
в семье большой и дружной.
Расти с открытою душой
и станешь людям нужный...».
Поэзия рождается в бормотании, в перебирании, расстановке слов, в точности как это описано в приведенном выше отрывке. Те «звуков стакнутых двойчатки и тройчатки», о которых говорит Мандельштам, та музыка, что звучит внутри человека и выплескивается, оформленная словами — неуклюжими, по молодости наивными, повторяющими лозунги дня, — вот это и есть поэзия.
А что такое поэт? Настоящий, я имею в виду?
Поэт — человек, живущий поэзией и ничем иным.
Поэт — это состояние сродни безумию. Состояние, сравнимое с алкогольным опьянением. Поэзия для него, поэта, — основной питательный продукт, вроде селедки, хлеба, водки и огурцов. Настоящий поэт, в моем представлении, это человек, бормочущий постоянно что-то себе под нос, внутренне проговаривающий стихотворные строчки, гармонизирующий речь, балансирующий на волнах ритма и все такое. Идеальный поэт был Хлебников, сумасшедший. Кроме всего прочего, поэт, настоящий поэт, — существо, совершенно невыносимое в быту.
Если нормальный человек в быту практически не буянит — ну там спьяну побьет жену или, как пишет М. Гершензон в письме к брату после поездки по Подмосковью в 1900 году: «Один пьяный мужик стал требовать с жены на полбутылки, та не дала. Тогда он схватил грудного ребенка за ногу и говорит: “Расшибу о печку”. Однако бросил ребенка, но уперся плечом в стену и выворотил угол избы», — то поэт будет есть вас поедом постоянно, из часа в час, ибо уверен: вы, я, он, она — единственные во множественном числе, кто мешает ему, поэту, свободно выражать свою гениальность, объедает его, обпивает, не додавая ему нужных калорий для правильного функционирования дара божьего.