У Прашкевича в ранние годы с прозой было, примерно, то же, за малым исключением — сама проза отсутствовала: «Не помню, чтобы я особенно много сочинял в одиннадцать лет, но на обложках самодельных книжек, сшитых из самых разносортных листов бумаги, я упорно печатными буквами выводил — “Собрание сочинений”. Самих сочинений, конечно, не было. Было предчувствие. Но и это, наверное, не мало» («Черные альпинисты»).
Муза прозы посетила Прашкевича позже шаловливой музы поэзии, в отличие от меня. Я к поэзии подобрался в тринадцать лет. Но и то из первых опытов для потомства сохранилось немногое. Такая, например, пара строк из ирои-химерической поэмы по мотивам Жуковского:
На кладб ище номер шесть
С мертвецов сбривали шерсть...
Еще помню практически целиком стихотворение про ковбоя Билли:
Выстрелы, как удары о банку,
И пыль по дороге вьется.
Прижавшись к коричневому мустангу,
По прерии всадник несется.
А по пятам скачут команчи
И, кажется, вот догонят,
Но впечатленья всегда обманчивы,
Еще не выдохлись кони.
Он один, а индейцев дюжина,
Конь хрипит, кровью дыша,
А парень думает лишь об ужине
И улыбается: «Жизнь хороша!»
До ближайшего форта четыре мили,
Ну а до смерти всего лишь шаг,
Но он улыбается, храбрый Билли,
И думает изредка: «Близко ли враг?»…
Сильно, правда?
Особенно удары о банку.
Конца стихотворения, к сожалению, я не помню — кажется, мой храбрый ковбой удачно доскакал куда надо, и скальпа с него не сняли.
Вышеприведенные стихозопусы к Прашкевичу отношения не имеют, привожу их исключительно с целью саморекламы, по принципу: сам о себе не скажешь, так и будешь прозябать в неизвестности.
А сейчас попробую рассказать вам причтю.
Причтя — это такая притча, которую нужно рассказывать причитая.
Женька Йоних, мой товарищ детства с Прядильной улицы, играл на скрипке. И однажды ночью в ухо к Женьке забрался клоп. Там раздулся, наевшись крови, и обратно выйти уже не мог. Утром, в школе, он выползти побоялся — яркий свет, урок, в общем — страшно. Клоп погиб, его вытащили пинцетом. Женька Йоних потерял музыкальный слух. Клоп кусил его за важную какую-то жилку, ту, которая заведует музыкальным слухом. Скрипка Женьки перестала играть. Он и так и этак тиранил ее смычком, только звуки выходили убогие. Если о слепом музыканте нам известно из повести Короленко, то о музыканте глухом информация отсутствует напрочь. Был Бетховен, но Бетховен был гений, и статистика таких не учитывает. Так из Женьки не получился Менухин. Яша Хейфец из него тоже не получился. Где он, кто он, зачем — не знаю, в Интернете о нем сведений нет. Сидит где-нибудь на израильском бережку, кидает в мертвую воду камешки и нюхает розу Иерихона, если в ней еще осталось что нюхать.
Эту причтю о случае и таланте я вам рассказал неспроста.
Клоп в ней аллегория жизни. Жизнь, как клоп, кусает, не спрашивая, и стремления, надежды, мечты вдруг трещат и отлетают от человека, как непрочная яичная скорлупа. Человек остается один на один с реальностью. Реальность, жесткая, в глухой крокодильей коже, говорит человеку: смирись или умри.
Один смиряется. Другой умирает. Третий...
Третий — Прашкевич Геннадий Мартович — продолжает шумно шагать по жизни, не жалуясь на ее болезненные укусы и продолжая заниматься любимым делом, которое есть писательство.
Если честно, трудно понять человека пишущего. Особенно пишущего стихи. Да и сам человек пишущий постоянно задается вопросом: а кому оно на хрен надо — это бесконечное складывание рифмованных строчек в столбик? Людям? Хер-то! Люди поэзию не читают (не считать же за людей круг задохликов, даже не круг — кружок, размером, примерно, с сушку). Инопланетянам? Этим забот хватает и без того. Попробуйте поживите на неродной планете да при этом еще постоянно уворачиваясь от глаз коренных ее обитателей — тут и без поэзии любые мозги распухнут.
Остается одно — себе.
И потом... Но сначала пара примеров.
Иду я по проспекту Художников (это в Питере) и вдруг слышу: «А ну иди залазий в машину», — говорит одетая стильно дамочка своей неповоротливой дочке, плетущейся от дверей магазина к индивидуальному транспорту...
И еще вспоминаю простодушный вопрос в метро: «Про что стихи?» — спрашивает один молодой человек другого, читающего книжку стихов...
То есть тот же самый вопрос «кому?» можно повернуть по-другому.
Может ли нисходить поэзия до уровня вышеупомянутой дамы? Или до уровня человека, задавшего свой странный вопрос. Поэзия ли, к примеру, популярные нынче стишки на поздравительных открытках? Литературный ли они факт, как говаривал когда-то Тынянов? Или внелитературный курьез, вроде стихов-агиток князя В. Ф. Одоевского:
Встань поутру, не ленись!
Мылом вымойся, утрись!
Кто растрепан, не умыт,
Тот собой людей смешит.
Зубы, десны крепче три
И снаружи и снутри;
Чистым гребнем причешись,
Да и Богу помолись…
Ответственность поэта перед собой, вот к чему я сейчас клоню.
В молодости, в той шумной и веселой компании, которая Прашкевича окружала (поэтические «среды», Академгородок, многочисленные сахалинские друзья), вопрос об ответственности поэта решался по-молодому просто:
«Там юный Леня Виноградский громогласно скандировал в кафе “Аэлита”: “Нет, не прощу я Евтушенке это, как Лермонтов ему бы не простил за то, что в восемнадцать лет поэтом он, гад, в союз писателей вступил!..”
Там Тимка Кузнецов укорял меня с эстрады: “По губам по девичьим, пагубным прашкевичьим, я читаю: марта бич — ты, Геннадий Мартович...”
Там Игорь Арбузов мощно рубил кулаком перед обессилевшими от восторга девушками: “Надоели рейды и катеры, ненасытный глаз маяка, на сегодня мы дегустаторы водки, пива и коньяка!..” Правда, в книге Игоря, вышедшей позже в Хабаровске, последняя строка, после вмешательства цензора, читалась несколько иначе: “...детством пахнущего молока”...».
Прашкевич в поэзии относится к разряду прямоходящих.
Его били за стихи в детстве. Били в зрелости (рассыпанный первый сборник). Он вправе повторить вслед за Дмитрием Савицким (писателем замечательным, вовремя ему встретившимся): «специальность моя дерьмовая, но менять ее поздно. Надо жить, выжить, пережить. Меняется понимание работы. Кончилось отравление Пастернаком, Мандельштамом, Цветаевой. Уже проявляется в фотографической ванночке сознания необходимость нового...».
Поэтому он и ходит прямо, предпочитая, чтобы подгоняли под его рост двери и потолки.
Я не буду расцвечивать речь цитатами из стихов Прашкевича. Кто захочет, прочитает их сам.
Буду говорить о поэте. И о поэзии. Одной без другого не бывает.
Нам не дано предугадать, как слово наше отзовется. А вдруг уважаемые товарищи потомки, роясь в сегодняшнем окаменевшем говне, откопают книжку стихов, заглянут в нее и закопают обратно. Типа не прошла испытания вечностью. Это я не о Прашкевиче, у него проблемы с вечностью нет. Это я, опять же, об ответственности за слово.
Суть поэзии, как это ни банально звучит, в передаче себя другим. Слова могут быть какими угодно, жесты, способ подачи слов тоже могут быть самыми неожиданными. Главное — не потерять сути, того, собственно, чего ради человек и говорит рифмами, чего ради существует поэт. Не затем же он выстраивает в столбик слова, чтобы удивить окружающих, срифмовав «Шахерезада» с «шахтёр из ада».
Я, наверное, рассуждаю как ретроград, этакий архаист-законник, живущий позавчерашним днем. Но для меня поэзия — вещество внутреннее, впитываемое не одними ушами. Для меня в ней важно сочувствие. Это значит чувство поэта, выраженное в его стихах, обязательно должно резонировать с чувством слушателя, моим чувством. Если такое не происходит, получается холод и пустота. А тогда уж никакие эффекты не дадут мне ни радости, ни тепла.