Редкий умелец донесет до середины страницы ускользающую ауру анекдота. Тут важны нюансы. Интонация, жесты, мимика. В основном, профессиональные анекдотчики на бумаге излагать не умеют. Все эти многотиражные сборники и газетные подтирочные издания, в которых анекдоты печатают, — консервация, неуважение к жанру.
Да и любой разговорный жанр плохо смотрится в бумажной одёжке.
Возьмите устные рассказы Андроникова. Помните, современники сожалели, что Андроников на сцене и на бумаге — это роза и фикус в кадке, такая разница?
Или великий Шварц вспоминает о Евгении Рыссе: «И прелесть, и подлинность, и естественность голоса — то, что так радовало, а в те дни (блокадные. — А.Е.) даже опьяняло меня в его устных рассказах, — в сочинениях превращалось в сочинение».
Ну так вот, Прашкевич рассказчик тождественен Прашкевичу словописцу. Такое у него счастливое качество. Противоречия между устным и письменным у Прашкевича практически не бывает. Слово, спрыгнувшее с его языка, так же бодро скачет и по страницам. Многие, кто с Геной общался и слушал его фантастические истории, те же самые фантастические истории находили в очередной его книге. И читались они так же, как слушались, — словно оживал Генин голос.
Что ж, пора приводить примеры. Пожалуйста, привожу примеры.
Вот история про биолога Кармазьяна (вошла в «Малый бедекер по НФ»):
«Этот биолог много лет выращивал в нашей институтской теплице длинный и тощий корейский огурец. <...> По большим праздникам сотрудники института отхватывали от овоща огромные куски, называя их закусью, но всегда, к величайшему торжеству Кармазьяна и к не менее великому изумлению всех его оппонентов, бессмертный овощ регенерировал, к очередному празднику восстанавливая вес и форму».
Или вот другая его история, про матроса на необитаемом острове.
«Один матрос потерпел кораблекрушение. На необитаемом острове оказалось тепло, росли красивые фруктовые деревья, бегали вкусные небольшие зверьки. Но бедный матрос не мог влезть на дерево и не мог догнать даже самого маленького зверька, так сильно ослабел он от голода. Однажды во сне явился к матросу волшебный старичок в шуршащих плавках, связанных из листьев морской капусты. “Не дрейфь, братан, — сказал. — Ищи карлика. Ходи по берегу, стучи деревянной палкой по выброшенным течением стволам. В одном найдется дупло, и когда карлик появится…” Нетерпеливый матрос оборвал старичка: “Знаю! Знаю!” И проснулся. И порадовался, что не дал болтать старому, есть теперь время искать. Побрел, пошатываясь, по острову, стучал палкой по выброшенным стволам. Думал, истекая слюной: “Выскочит этот маленький урод, я ему палкой в лоб и прижму к песку. Вот, скажу, подавай грудинку. Большой кусок подавай, обязательно подкопченный. А потом салями, тушеную капусту и корейку со специями. Ну а потом…” И вот из дупла появился карлик. Он был тощий. Он стонал, кашлял и падал в обморок. Настоящий урод. Гордиться можно таким. Увидев матроса, этот урод упал на колени и прошептал, умирая от голода: “Братан, у тебя найдется жратва?”».
Легко себе представляю мягкий голос Прашкевича и смешинку в его глазах, когда он доходит в своем рассказе до волшебного старичка и плавок, связанных из листьев морской капусты.
Не знаю, спасет ли красота мир, с красотой вообще вопрос сложный, зато я знаю наверняка, что окончательно погубит наш мир серьезность. А более всего опасна унылость — крайнее ее проявление. Особо противопоказана унылость литературе.
Так вот, другое счастливое качество писателя и человека Прашкевича — умение любую важную, серьезную мысль передать с улыбкой.
Улыбка может быть радостной или грустной, но она не бывает скучной. Когда серьезное передается с улыбкой, у человека мягчает сердце и он вернее перенимает мысль. Когда же тебе с унылой физиономией вдалбливают, что правильно, а что ложно, ты невольно отторгаешься от зануды, какими бы разумными доводами он ни улещивал твою заблудшую душу.
Кстати, насчет серьезной физиономии. Следующее счастливое качество человека, о котором пишу, — это игра в серьезность. С самой серьезной физиономией Прашкевич излагает вещи невероятные. Или, скажем так, вероятные, но к человеку, которому их приписывает Прашкевич, отношения не имеющие. Чем вводит многих в душевный ступор. То есть он-то, этот человек, знает, что такого с ним не было и в помине, но окружающие, особенно люди новые, игру в серьезность принимают всерьез. Они не догадываются, что эти игры — особенность юмора Геннадия Мартовича.
Ну, например, заглядывает Прашкевич в номер, доверху набитый люденами (это такие фэны, свихнувшиеся на братьях Стругацких) и обращается, скажем, к людену Флейшману:
— Слушай, Юра, ты у меня вчера вечером брал в долг презерватив до сегодня. Гони гондон, нужен срочно.
Вокруг люди незнакомые, девушки. Сидят все такие одухотворенные, обсуждают проблему наличия мозгов у летучей марсианской пиявки, а тут заявляется Геннадий Прашкевич и требует какой-то гондон.
Флейшман каменеет лицом, у Флейшмана сковывает конечности, Флейшман говорит, заикаясь:
— К-какой г-гондон? Вы, Г-геннадий Мартович, обознались. Не б-брал я никакого гондона.
Нет бы вступить в игру, сказать: извините, Геннадий Мартович, гондон у меня постиран и в ванной на батарее сушится. Высохнет, тогда и верну. А Флейшман впадает в ступор, тем более в присутствии девушек.
В книгах Прашкевич также не забывает эту свою игру, и по виртуозности исполнения мало кто с ним может тягаться. Вот еще один отрывочек из его «Бедекера»:
«Часто имя героя определяет его характер, движет его поступками. Обычно писатель пользуется списком футбольных команд, там фамилии перемешаны без всякого порядка. Это только Сергей Александрович Другаль, прекрасный фантаст, доктор технических наук, академик и генерал-майор, любит изобретать имена сам. Я видел у него листки с такими рабочими набросками, что от них дух захватывало.
Вот, к примеру, сеньор Окотетто. Что к этому добавить?
Или сеньор Домингин. Такому можно доверить родную дочь.
Или Ферротего. Этот, ясно, изобретатель. Такому день задается с утра, к вечеру он в кондиции. А Липа Жих? Такие, как Липа Жих, нравятся крепким, уверенным в себе мужчинам, если, конечно, Липа Жих — женщина. Еще Мехрецки. Тут тоже все понятно. Сука этот Мехрецки, а Глодик и Зебрер — его приятели. Еще Блевицкая и Шабунио, этих я бы не пустил в дом, нечего им делать в моем доме.
Но если говорить всерьез, настоящей находкой генерал-майора Другаля, ученого и писателя, была белокурая девушка, порожденная прихотливой фантазией академика, — добрая, любящая, немножко застенчивая Дефлорелла.
“Разбойники вели тихую скромную жизнь”.
А с ними — девушка Дефлорелла».
Люди делятся на две категории — принимающие юмор как наказание и принимающие его как подарок. Правда, есть еще и третья категория — не принимающие юмор вообще. Эти третьи — опасные люди, о них лучше для спокойствия промолчать.
Счастливых качеств у Прашкевича множество. Он такая флуктуация этих качеств, что ткни пальцем в любое место его счастьесодержащего организма, как оттуда брызнет очередное. Подставляй, как говорится, ладони.
Возвращаюсь к осенним Дубултам.
Каюсь, до той осени в Дубултах книжек Гены я не читал вообще. Вдвойне каюсь, я и с фантастикой стал общаться лишь года за три до Дубултов. По нужде. Дело в том, что к середине 80-х я вдруг почувствовал себя великим писателем. Написал двухсотстраничное сочинение о великой реке Фонтанке и двух придурочных недотепах-школьниках, живущих на ее берегах. Но почувствовать это одно, а быть признанным великим совсем другое. Чтобы тебя признали, нужен круг единочаятелей читателей, способных оценить твою гениальность.
И вот тут бог послал мне Флейшмана. Да, да, того самого, тогда еще не людена, а прожженного спекулянта-книжника, паразитирующего на главной слабости российского интеллигента тех лет. Что-то там он мне вп арил втридорога, и я, попавший в спекулянтские сети, поведал Флейшману о своих проблемах.