Но самое умелое владение искусством детали я обнаружил в свое время у писателя Георгия Брянцева в повести «Следы на снегу». Шпион, чукча по национальности, выходит из пункта Н. на берегу одного из морей на севере нашей родины и на лыжах пересекает тундру и часть сибирской тайги, чтобы в строго определенный час прибыть на маленький полустанок Восточно-Сибирской железной дороги. Здесь он должен сесть в поезд, на котором следует резидент. Тоже, вроде бы, стандартная ситуация, описанная во множестве детективов. Но, опять-таки, спасает ее деталь. Дело в том, что, перед тем как отправится в долгий путь на встречу с вышеупомянутым резидентом, чукчу-связного по фамилии Шарабордин обривают наголо и записывают на его лысине химическими чернилами шпионское донесение. Расчет у врагов простой: за то время, пока Шарабордин движется через полстраны, волосы у него отрастут, и ни одному контрразведчику в голову не придет поинтересоваться, что скрывает чукча под волосами. А уже в поезде вражеский резидент обривает связного заново и спокойно читает донесение.
Разговор о деталях я завел, как вы понимаете, неспроста. Не о детективах же говорить, воруя ваше драгоценное время. Детектив скажет за себя сам, уж он-то не обделен вниманием читающей публики. Он сам по себе надежная искусственная приманка, ради того и сделанная, чтобы крепко держать добычу и не дать ей сойти с крючка. К тому же «Шкатулка рыцаря» у Прашкевича и не детектив вовсе. Вернее, не совсем детектив. Детектив по своей природе рационален. Даже если он мистический детектив. Есть преступник, и он должен быть найден. Следствие ведут знатоки. Преступление должно быть раскрыто. Формально у Прашкевича все на месте. И «ведут», и «знатоки», и «преступник». Преступник, правда, оказывается не тем преступником, настоящего преступника мы не знаем, да и есть ли он вообще, настоящий?
Безумие персонажей повести, безумие ее атмосферы, значащие «незначащие» детали, привлекающие «отвлекающие» подробности выводят эту повесть из ряда, традиционно называемого детективным.
Это... это литература, как ни банально говорить это вслух.
Значащие «незначащие» детали, привлекающие «отвлекающие» подробности.
Ну какой уважающий себя детективщик станет пудрить мозги герою — да еще когда тот спешит на встречу с жертвой не совершённого преступления! — следующей дурацкой сценой:
«— Заливай!
— Ага, заливай, — хмыкнул пожарный в каске, наверное, старший. — Воды-то хватит... А ты веревку брось! Веревку-то зачем несли?
— Барон! Барон! — простонала женщина, обогнавшая Шурика по дороге к пустырю.
На женщину сочувственно оглядывались.
— Ой, Барон!
— Видишь? — сказал парагваец пожарному и высоко поднял руку с устремленным к зениту пальцем. — Только страдание! Никакие наши добрые дела, никакие наши попытки служить чему-то... Только страдание! Только Спаситель!
И тоже не выдержал:
— Заливай!
— А ну человек там?
— Воду пускай! Наш человек — всплывет! Чтобы наш да не всплыл!
— Твои в Парагвае! — отрезал пожарный. — Бросай, говорю, веревку!
Веревка полетела вниз. Наступила тишина.
Униженный парагваец грозно насупился:
— Только покаяние…
Парагвайца не слушали. Все напряженно следили за веревкой, скользнувшей в мрачное отверстие шурфа. Кто-то взвыл:
— Вцепился!
— Ага! — торжествующе потряс кулаками пожарный. — А то — заливай! Душа живая... Берись, мужики!
— О господи!.. Что там?.. — заволновалась толпа.
— Вцепился! Барон в веревку вцепился!
— Тягай!
— И-и-и — раз!.. И-и-и — два!..
Толпа ахнула. После мощного рывка пожарных на истоптанную траву, как пробку из бутылки, выбросило толстого розового борова. Он ошеломленно щурился и, как революционный матрос пулеметными лентами, был крест-накрест перевязан веревкой.
Толпа взвыла:
— И впрямь привязался!
Шурик обалдел. Как может боров обвязать себя веревкой?
— Это что же? — спросил он растерянно, ни к кому особенно не обращаясь. — Это как?..
Барон, похрюкивая, близоруко разглядывал людей. Веревку с него сняли, узкие глазки борова понимающе ухмылялись. Мы многое видели, туманно намекали они...
— Сворачиваемся! — скомандовал своим людям старший пожарный, но кто-то призвал его к тишине:
— Рыдают!..
Толпа притихла. Черный провал шурфа притягивал толпу как магнит.
— Лей воду! Затопить шурф! — крикнула какая-то женщина. — Что всплывет, то всплывет, хуже не будет.
— Затопить! — решила толпа.
Старший пожарный неуверенно оглянулся. Лица его помощников сияли готовностью.
— Веревку! — решительно кивнул старший, покорив своей решительностью толпу.
Веревка шурша полетела в шурф. Старший пожарный сразу стал похож на рыболова. Сбив каску на ухо, он уперся ладонями в колени и наклонился над черным провалом.
— Клюет, — озадаченно сказал он.
Потом крикнул:
— Вцепился!
— Кто? Кто вцепился? — ахнула толпа.
— А я знаю? Тяни!
На утоптанную траву, загаженную окурками, тараща огромные испуганные глаза, вылетел после мощного рывка пожарных тощий, как палка, таджик. Пестрый халат на нем был густо измазан глиной, тюбетейка, шитая серебром, сползла на лоб. Глаза таджика пылали как угли, полуприкрытые сизым пеплом.
— Максимка, — разочарованно взвыл парагваец. — Бросай обратно!».
Боров... шурф... «тяни»... «заливай»... парагваец... Максимка... «бросай обратно»... Совершенно сюрреалистическая картина. В таких условиях приходится работать герою произведения. Тут не захочешь, а сделаешься из нормального человека клиентом психиатрической больницы.
Или вот еще сцена:
«В глубоком вырезе калитки что-то чернело, может, кнопка электрического звонка. Шурик ткнул пальцем в вырез и получил ошеломляющий удар током.
— Черт!
На голос Шурика выглянул из-за штакетника соседнего дома ветхий старикашка в заношенной телогрейке и в зимней ватной шапке на голове.
— К Ваньке? — спросил он, прищурившись. — Плох стал Ванька. Раньше все слышал. Закричит человек у калитки — выходит встречать. А сейчас хоть убей тебя, ничего не слышит. А может, не помнит, зачем кричат. Раньше здесь Бондарь жил. Мамаша Ванькина, значит, дом у него купила. Не слышать стал Ванька. Ты ведь к нему? Так живет, вишь, какая над ним береза? Срубить надо. Сырость от дерева, крыша гниет. Видишь, мхи по краю? Какой дом без крыши?
И неожиданно выпалил:
— Зачем к Ваньке?
— По делу.
— Ну да, — прищурился старикашка. — Чего ж без дела? Аль потерял чего? Крикни погромче!
— Куда уж громче? — пробурчал Шурик, потирая обожженный электричеством палец.
— А ты крикни, — убеждал старикашка. — Оно ведь как? Один крикнет, другой смолчит, вот и гармония».
На самом деле вся наша жизнь состоит из таких вот сценок, и даже преступления на их сюрреалистическом фоне выглядят работами передвижников. В художественной литературе подобный уход от основной линии и умышленное погружение в частности бывают порой занятнее и нужнее пресловутой основной линии. У Михаила Булгакова в «Роковых яйцах» обстоятельства, сопутствующие появлению на свет крокодилов, важнее самих крокодилов. В фильме «Чапаев» смертельная папироска в зубах белогвардейского офицера важна ничуть не меньше вылетающей из-за горизонта конницы.
В словесной скупости, лапидарности тоже есть своя прелесть. Леонид Добычин делал свои рассказы, как художник-пуантилист картины: точками, маленькими штрихами. Здесь требуется особое мастерство. Нужно многажды раз отмерить, прежде чем доверить слово бумаге.