— Нет, не понял.
Старший сержант удивленно повернул голову.
— Как то есть?
— Откуда вы взяли, что я пойду к ней и буду с ней разговаривать?
— По-моему, я слышал, она кого-то приглашала. А так как в палате ты был один, то, видимо, тебя.
— Не на всякое приглашение следует откликаться, не каждое является приглашением в том смысле, в каком принято понимать.
Разведчик смотрел на меня с непривычным интересом, словно не узнавал.
— А в каком это смысле она тебя приглашала?
— Ну-у, мне кажется, что просто из вежливости.
— Да? — как-то неопределенно спросил он. — Странно. Женщина приглашает его к себе в комнату, и он считает, что это из вежливости. Как же тогда она должна тебя приглашать не из вежливости? Взять за руку и вести?
— Откуда я знаю?
Вечер прошел в разговорах о концерте.
Утром после обхода врача все разбрелись по госпиталю. Старший сержант выжидательно посматривал на меня. Я делал вид, что не замечаю этих взглядов, ходил по палате — пора уже привыкать ходить. После «мертвого» часа я снова шагал от окна к двери и обратно. Три-четыре раза пройдусь — сяду на свою кровать, посижу и — снова.
К концу дня старший сержант вдруг спросил:
— Как ты думаешь, сколько ей лет?
— Откуда я знаю?
— Во всяком случае, тебе она не ровесница.
— Да, года на три, на четыре старше, — согласился я.
Перед ужином он несколько настороженно спросил:
— Так ты в самом деле не собираешься идти?
— Куда? — будто не понял я.
— Ну, туда, к ней…
— А вам очень хочется, чтобы я сходил? — улыбнулся я. Мне начинало нравиться смущение этого всегда невозмутимого разведчика. Я только не мог понять: неужели он на самом деле влюбился? Как можно влюбиться в человека, увидев его раз, и то мельком?
— Мне очень не хочется, чтобы обо мне думали как о хаме.
— Тогда позовите нянечку и через нее передайте записку с извинениями.
Старший сержант задумался. Потом попросил меня достать из его тумбочки школьную тетрадь и роскошную трофейную авторучку. Писал он долго и мучительно. Потом подозвал меня, тихо сказал:
— Проверь, пожалуйста, ошибки.
Я бегло прочитал написанную ровным почерком страницу.
«Валентина Васильевна!
Пишет вам тот охломон, который вчера наговорил вам кучу пошлостей при встрече наших «экипажей» в дверях восьмой палаты. Я очень извиняюсь перед вами. Не счи» тайте, пожалуйста, меня грубым.
К сему Николай Храмцов».
— «К сему» я бы выбросил. Старомодно. Вместо этого написал бы: «С уважением к вам такой-то». А так ничего, порядок!
Старший сержант безропотно принял мои замечания, переписал послание, позвал няню и попросил ее передать.
Наутро после врачебного обхода в палату заглянула перевязочная сестра Лиза и сразу же направилась ко мне.
— Как вы себя чувствуете… бледный юноша? — Последние слова принадлежали явно не ей, у летчицы позаимствовала.
— Ничего.
— Валентина Васильевна просила прийти к ней. Если, конечно, вы можете ходить.
— Может, может! — весело вмешался старший сержант. — Вчера весь день тренировался.
Я надел халат жидко-грязного цвета, до предела заношенный предыдущими поколениями «ранбольных» (администрация госпиталя, конечно, не рассчитывала, что в таких халатах будут ходить на свидание), и побрел за Лизой.
Лиза торопилась. Проходя мимо палаты летчицы, резко постучала костяшками пальцев по двери, подбадривающе улыбнулась мне через плечо и побежала дальше по коридору.
Через неделю, когда летчица уже начала ходить с костылями, я несколько раз приводил ее к нам в палату, Мне было неудобно перед старшим сержантом — вроде бы я был послан к ней парламентером от него, а оказался перебежчиком. Вот и старался сгладить это неудобство. Разговора у них как-то не получалось — он слишком смущался, этот храбрый разведчик.
А еще недели через две меня выписали в команду выздоравливающих. После завтрака сестра-хозяйка принесла мне новое зимнее обмундирование, и я начал собираться: старательно намотал зимние обмотки, опоясался зеленым брезентовым ремнем. И начал складывать в вещмешок немудрящие солдатские пожитки: пару запасного белья, запасные портянки, полотенце, булку хлеба, банку тушенки.
Вдруг в палате стало тихо. Я обернулся. В дверях стояла она. Я сразу и не узнал. На ней был темно-голубой авиационный френч, такая же юбка и рубашка с галстуком. Но главное, что ослепило, — это ордена. Бог ты мой! У нее орден Красного Знамени, два ордена Красной Звезды и медаль «За отвагу». А в петлицах по два «кубаря». Палата остолбенела. От этой нашей остолбенелости и она смутилась.