Он зашуршал газетой — видимо, впотьмах отрывал лоскут на закрутку. Потом заработала «катюша» — посыпались искры. Прикурил. Мне виден был красный огонек цигарки, и когда огонек вспыхивал, то освещались кончик носа и глубокая ямочка на квадратном подбородке.
— И откуда у них такая обидчивость берется? Вроде бы вчера еще соплюхой была. А тут вдруг на вот те — гонор…
Он опять замолчал. Лежал, попыхивая цигаркой. Потом вздохнул.
— Приду, бывало, в клуб, а она с учителем танцует. Был у нас такой очкарик, на скрипке играл. Каждый раз, как только самодеятельность выступает, так он «Амурские волны» да «Дунайские волны» — одно и то же пиликает. До сих пор не переношу я эти «волны»…
Он тихонько засмеялся.
— В госпитале, знаешь, однажды услышал, так меня трясти стало, как в лихорадке. Доктор был у нас весельчак старичок, говорит: у тебя, парень, по-медицински выражаясь, аллергия, то есть отрицательная реакция на эти вальсы. Явление, говорит, довольно редкое в природе… А я-то знаю, чего ради у меня такая реакция!.. Бывало, подойду к ней. Не успею двух слов сказать, а он тут как тут: разрешите, говорит, пригласить вас на танец? Какая тут может быть положительная реакция! Так бы по морде ему и заехал. А все от злости, что сам танцевать не выучился — стоял, стены отирал. Но зато когда танцы заканчивались, тут уж я к ней никого не подпускал — как коршун кружил вокруг… Долго мы хороводились. Долго она испытывала меня, так сказать, на прочность… Я к тому времени уже начал понимать, что любовь должна чем-то питаться, не только одной ревностью и петушиным задором. Чувствовал, что очкарик со своими вальсами не нужен ей. Она с ним заигрывает, чтобы подразнить меня и вообще посмотреть, на что я способен. Ей нужен сильный человек. А когда я это понял, воспрянул духом: танцами и всякими там дунайско-амурскими волнами мне, конечно, не взять, а вот в технике — тут мы посмотрим.
Он легко поднялся на лежанке, два раза торопливо затянулся окурком, осветив квадратный подбородок, острые скулы и свесившийся на лоб чуб, бросил окурок к печурке и снова лег на спину. Долго молчал.
— Понимаешь, люблю я технику. — Он снова помолчал. — Мне бы образование инженерное, я бы, может, стал, как Рудольф Дизель. — Вздохнул. Стал снова отрывать газету, закуривать. — Я бы непременно изобрел что-то грандиозное. — И вдруг спросил меня: — Ты в технике что-нибудь кумекаешь?
— Да так, общее представление. Трактористом работал немного.
— Ну, тогда ты поймешь, — оживился он. — Понимаешь, я задумал изобрести принципиально новый двигатель. Без поршней и без кривошипно-шатунного механизма. Роторный двигатель. Понял?
— Н-не очень.
Он засмеялся.
— Конечно, надо бы чертеж посмотреть. А в двух словах принцип его работы таков. В динамо-машине ротор видел? Вот и тут такой же стержень. Между стержнем и стенками цилиндра фигурное пространство, в котором вращаются лопасти и за счет конфигурации стенок создают разницу давления в цилиндре, производят всасывание, сжатие и выхлоп. Понял?
Я не совсем понял, но сказал:
— Примерно представляю.
— Так вот, я ночами сидел над этим двигателем. Массу литературы перечитал. Начал вроде бы шутя, в пику тому очкарику, а потом захватило меня. В мастерской отлил чугунный цилиндр с конфигурациями внутри. Всем гаражом драили до зеркального блеска. Долго не заводился. Потом только понял — обороты ему надо большие. Пружину заводную приспособил. Ка-ак она крутнула! Завелся. Понимаешь, весь гараж прыгал от радости. А я, конечно, больше всех. Хорошо работал. Только нагрузку не принимал, малосильный получился. В чем дело — понять не могу. Но я его добью все равно. После войны в академию поеду с ним. Какому-нибудь ученому отдам, пусть до ума доведет мою идею.
Он снова замолчал. И надолго. Докурил цигарку, заплевал на ладони, не поднимаясь, бросил к двери, откуда тянуло стужей.
Меня подмывало спросить, чем же кончились его ухаживания. Наконец насмелился. Кашлянул.
— Ну, а как с тем делом? Свадьба-то была?
Он молчал… Значит, неспроста молчит, подумал я, Должно, отбил очкарик у него девку-то.
— Не было свадьбы, — наконец, сказал он тихо, — На второй день войны меня взяли в армию. Прибежал к ней домой. А ее нет, в город уехала по каким-то делам… Прибыли мы на станцию. Ждем отправки. Много нас скопилось. Сутки ждем. На душе у меня до того муторно — хоть волком вой. К вечеру подали вагоны. И тут слышу, меня вызывают. Выбираюсь из толпы. Гляжу — она! Кинулась ко мне на шею. Плачет, а сама целует меня и приговаривает: «Дура! Вот дура-то — себя счастья лишала…» И еще всякие ласковые слова мне говорила при всех, никого не стесняясь. А потом достала из-за выреза кофты загсовый листок, говорит: «Хочу быть твоей женой. Давно согласна, да вот из-за своего дурацкого характера и тебя мучила и сама терзалась, все не верила, что ты меня сильно любишь. Давай распишемся в присутствии вашего командира. Едва упросила председателя сельсовета. Выдал листок…» Ну, я от радости, конечно, очумел, расписался сдуру-то. В эшелон и — поехал.