О десантниках много написано, и я боюсь, что не скажу ничего нового об этом, атаевском десанте.
Атаевские разведчики не громили вражеских аэродромов и стратегически важных коммуникаций, не захватывали штабов и ценных штабных документов. Они делали самую черновую работу солдата на войне: стреляли. Просто в ближайшем тылу неожиданно для противника открыли ураганный огонь, подняли панику и этим помогли нашей пехоте с ходу прорвать укрепленную линию противника. Не один десяток жизней наших бойцов (кто знает, может, в том числе и мою) спас тогда десант. Не один десяток людей ходит сейчас по земле благодаря инициативе, проявленной Атаевым.
Боясь раздробления и уничтожения по частям внутри сталинградского котла, фашисты на нашем участке откатывались так стремительно, что мы едва успевали их преследовать. При этом они сдавались в плен целыми подразделениями, поднимали руки и заученно долдонили: «Гитлер — капут!.. Гитлер — капут!..» Начали собирать большими партиями и только тогда отводить их в тыл. А потом и вообще без охраны отправляли их — покажешь рукой приблизительное направление, да еще пообещаешь, что там ждет их кухня, они этаким стадом и валят в поисках лагеря для военнопленных.
Боеспособные же части откатывались все дальше и дальше к городу. Мы уже с ходу прорвали заранее подготовленные ими укрепленные линии по берегу реки Россошки, по древнему валу, и подходили к тракторному заводу. Дальше отступать гитлеровцам было некуда — за спиной Волга, а на ее берегу советские части, которые стоят там намертво еще с осени сорок второго! Их не подвинешь.
Вплотную к тракторному заводу мы подошли тридцатого января. Перед нами были избитые снарядами и пулями стены заводских цехов, черный снег вокруг. Собственно, от снега-то осталось только одно название!
Мы уже не окапывались — здесь и без нас было накопано столько траншей и дотов, что хоть свежую дивизию вводи, и она вся разместится.
Я не знаю, чей был приказ, но надо пойти к гитлеровцам, занимающим позиции против нас, с предложением сдаться без дальнейшего кровопролития. Парламентером с этим требованием командир полка Мещеряков посылал лейтенанта Атаева. Разговор происходил в моем присутствии. Я только что вернулся с правого фланга, куда был послан для установления связи с соседней дивизией — дивизии в этот момент занимали по фронту такие участки, которые можно было проползти на животе за час-два. Помню, как командир полка сказал Атаеву, чтобы он взял с собой переводчика. Атаев ответил:
— По-моему, не надо, товарищ майор. Мы их не звали, а коль уже они пришли, то разговаривать с ними будем по-русски!..
Майор удивленно приподнял кустистую бровь, будто давным-давно не видел Атаева, качнул головой.
— А что! Пожалуй, правильно. По-русски будем говорить. Быть по-твоему! — И он улыбнулся. Потом протянул ему приготовленный белый флаг. — Хорошо. Бери кого хочешь.
Выбор небольшой — нас тут разведчиков было трое. Атаев скользнул взглядом по мне, по верткому, влюбленному в него разведчику из новичков Петру Дееву и остановился на Иване Исаеве. Тот молча поднялся, поправил на плече автомат и замер, готовый со спокойной решимостью хоть в воду, хоть в огонь…
И вот они пошли. Это была незабываемая сцена. Они шли медленно, держа над головой белый флаг. Горниста почему-то с ними не было — наверное, просто не нашли горн. Стрельба превратилась. Было непривычно тихо. Так тихо, даже в ушах звенело. Сотни людей смотрели на них двоих с той и другой стороны. И они шагали внешне спокойные, неторопливые.
Может, я в чем-то ошибусь, передавая рассказы и лейтенанта и товарища моего Ивана Исаева, может, перепутаю какие-либо детали, но я не ошибусь наверняка в главном — в передаче их ощущений, ибо все последующие годы я нет-нет да и вспоминал об этом парламентерстве, порой даже казалось, что я сам ходил тогда к фрицам с флажком — до того ощутимо представлял те последние дни сталинградской эпопеи.
А они идут. Глаза разведчиков настороженные, по привычке проворно обшаривают развалины заводских стен. А с той стороны на них смотрит бесчисленное множество пулеметов, автоматов, винтовок и противотанковых пушек. Всюду черные зрачки стволов, направленных в их грудь! Если враз изрыгнут огонь — в клочья разнесут. Кровь стынет в жилах. Расстояние до городских развалин сокращается. Каждый из нас невольно считает их шаги. Уже прошли одиноко стоящие кирпичные ворота. Осталось не больше полусотни шагов. Но шаги сами собой замедляются, словно чем ближе к развалинам, тем плотнее становится воздух. И вот уже у лейтенанта, должно быть, нет сил преодолеть его сопротивление. Он остановился. Остановился и Иван Исаев. Они не смотрят друг на друга — глаза намертво припаяны к развалинам.